Читать книгу "Софья Толстая - Нина Никитина"

Невозможно представить Сонино счастье без их совместной литературной работы. Без Лёвочкиного писательства оно было бы, конечно, неполным для обоих. Толстой же был неотделим от писательства. Поэтому Соня была рада следовать по мужниным лабиринтам художественных сцеплений. В это время она забывала о своем дневнике, в нем не было нужды, не было нужды в том, чтобы выплакаться. Лёвочка же, чувствуя изменения к лучшему, произошедшие с женой, перестал говорить, что после женитьбы на ней он стал как бы «меньше самого себя». Теперь он ощущал себя «писателем всеми силами своей души». А Соня уже больше не боялась, что он вновь полюбит народ. Благодаря совместным дружным усилиям повесть «Поликушка» наконец была завершена, и ее надо было отвезти в Москву. В конце декабря молодая чета отправилась в Первопрестольную. Сонино сердце неровно билось из‑за огромного желания как можно скорее встретиться с родными.

Московское житье несколько расхолаживало Льва Николаевича, мешало сосредоточиться на важном, на чтении корректур «Казаков» и «Поликушки». К тому же ему мешало недовольство Соней, причем сильное. Здесь она была, как и все остальные. Он почти «раскаивался» в своей женитьбе. Семь недель, проведенных в Москве, оказались испытанием. Их семейное счастье сменялось то тяжелыми ссорами, то истериками Сони, то мрачными предчувствиями Льва Николаевича из‑за пугающей его молодости жены и, как ему казалось, ее нарочитого легкомыслия.

Несмотря на все трудности, многие из которых были следствием упущенного для писания времени (отсюда Лёвочкина раздражительность), они подолгу бродили по Москве, подпиты ваясь энергией большого города и получая огромное удовольствие от посещения оперы, от концертов Николая Рубинштейна в Дворянском собрании и конечно же от картинных галерей. Особенно им запомнилась галерея Боткина, поклонника художников «барбизонской школы». Соня была поражена красотой и тонкостью работ художника Месонье. Зашли они и в галерею «какого‑то любителя» Мосолова. На самом деле, это был очень известный в московских кругах коллекционер, обладавший собранием «малых голландцев». Но самое большое впечатление оставила экспозиция Румянцевского музея, где Соня увидела картину Александра Иванова «Явление Христа народу». Ее поразила «вдохновенная» голова Иоанна Крестителя. Эту картину она поняла, как «обещание, надежду в будущем». По приглашению молодого художника Крамского они побывали в храме Христа Спасителя. Лёвочка рассказал ей о своих детских впечатлениях, которые он испытал при закладке этого монументального собора. Соня внимательно осматривала росписи, и ее особенно поразил образ Бога Саваофа, написанный Крамским в куполе храма, где разместилось что‑то вроде мастерской с подмостками, к которой вела узкая лестница. Именно здесь художники написали громадного Саваофа, у которого палец, как объяснил художник, был длиной в три аршина, чтобы снизу он выглядел в натуральную величину.

Пребывание в Москве запомнилось Толстым многими событиями, но особенно их встречей с большим искусством. От близких не ускользнула произошедшая с молодыми перемена. Они восхищались «идиллией» Сони и Льва. Тем не менее за кадром было другое. Муж бегал по делам, передавал в редакцию «Русского вестника» свои рукописи, встречался с Аксаковым, чтобы насладиться его «красноречивым умом», общался с Фетом, Бартеневым, Черкасским, Погодиным. Он мог допоздна засидеться у Аксакова, излагая свои педагогические взгляды, и к четырем утра вернуться в гостиницу Шеврие в Газетном переулке, где его ждала рыдающая Соня. Она была измучена «неаккуратностью», тем, что «третий час, а он все не идет». После упреков, слез, целования Лёвочкиных рук наступало примирение, и Толстой говорил в таких случаях: «Безумный ищет бури: молодой, а не безумный».

Они прожили в Москве семь недель, встретили там Новый год и 8 февраля поехали встречать весну в Ясную Поляну. Им предстояла горячая пора по реорганизации усадебного хозяйства Ясной Поляны, которым, если рассуждать по существу, мало кто по — настоящему занимался еще со времен деда писателя князя Николая Сергеевича Волконского. Теперь внук решил тоже заняться преобразованием родной усадьбы, а может быть, и превзойти в этом деда, который так и не успел довести до конца начатое дело. Засучив рукава, Лев Николаевич активно взялся за решение хозяйственных проблем, которых накопилось немало. Он приступил к посадке яблоневого сада, завел пчел, закупил телят, овец и поросят лучших пород. В общем, по уши влез в хозяйственные заботы в поисках дополнительных источников для безбедного существования своей семьи, которая, по его разумению, должна с каждым годом приумножаться.

Итак, муж горячо принялся задело, к великой Сониной радости. Однако эти начинания показались Лёвочке недостаточными, и он задумал строительство винокуренного завода, как основного источника семейного дохода. В этом его шаге просматривалось что‑то наследственное. Как когда‑то слышала Соня, один из предков Льва Николаевича, кажется, дед по отцовской линии, граф И. А. Толстой, имел два винокуренных завода. Вот и Лёвочка увлеченно принялся за реализацию этого весьма сомнительного, с точки зрения Сони, предприятия и подключил к нему своего соседа — приятеля, владельца имения Телятинки, расположенного в двух верстах от Ясной Поляны. Винокуренный завод был построен в соседнем поместье и просуществовал меньше двух лет, оказавшись, как и предполагала Соня, не только мало рентабельным, но и с «душком» некоего «фарсерства». Впоследствии она не раз упрекала мужа за этот неблаговидный проект, который мог бы вполне скомпрометировать его доброе имя. Тем не менее Соня была в восторге от самих намерений мужа с головой окунуться в семейные заботы. Однако в этих своих устремлениях он вскоре почувствовал непрочность, поняв, что не в этом должно заключаться их семейное счастье: «Смерть — и все кончено».

Только писательству не страшна смерть. Такие мысли посетили Лёвочку как раз на Пасху. Он понял, что не в страстях по хозяйству смысл жизни. Это уж слишком эгоистично. Так «гадко» жить нельзя. Он как будто пробудился от тяжелого сна, в котором пребывал в последнее время, ища материальное благополучие. Лев Николаевич «проснулся» и понял, что он «маленький и ничтожный» из‑за того, что женился. Он уже не думал, как прежде, что жена — его счастье. В своем дневнике Толстой писал, что не может не любить жену, но это потому, что знал, что она будет это читать. В противном случае, писал бы иначе. Что это? Коварство? Вряд ли! Ведь брак для него — это некий треугольник, сформированный тремя фигурами: он, Соня и Луна. Именно Луна поднимала его кверху, отрывая от Сони и властвуя над ним целиком. И все это происходило на девятом месяце Сониной беременности!

Жена же жаждала совсем иного — полного подчинения себе мужа, не позволяя, например, ему задерживаться по хозяйству даже на два часа. Когда это происходило, ругалась, называла его «дурным человеком», очень злым по отношению к ней и к своему будущему ребенку. По мере приближения родов Соня становилась все более импульсивной, упрекала мужа в том, что у нее до сих пор «нет экипажа», чтобы кататься, и что он мало обращает на нее внимания и совсем не заботится о ней. Бывали минуты, когда она уже совсем не хотела ребенка, мечтала о том, чтобы случился выкидыш. Не случился. Ее постоянно мучили приступы рвоты. 28 июня 1863 года через «девять месяцев и шесть дней» Соня родила сына Сергея.