Читать книгу "Борис Годунов. Трагедия о добром царе - Вячеслав Козляков"

С. Ф. Платонов не проходил мимо истории царевича Дмитрия, но не придавал ей такого исключительного значения, как это делалось в других исторических трудах об эпохе Смуты. Проведенное им исследование житий и сказаний начала XVII века убеждало историка в полнейшей тенденциозности современных источников. Он наконец-то произнес то, что молчаливо предпочитали не обсуждать: перенесение мощей царевича Дмитрия в Москву в 1606 году было «не только мирным церковным торжеством», но и «решительным политическим маневром» в пользу князей Шуйских. Платонов проницательно замечал, что когда произошли угличские события 1591 года, они не имели такого значения ни для самого Бориса Годунова, ни для всей страны, «не заметившей» смерти царевича, который не имел законных прав на престол. Такое убеждение продиктовало ему решение уйти от освещения «легенды» об «убийстве» царевича Дмитрия в «Очерках по истории Смуты»[57].

Для С. Ф. Платонова характерно следование принципам «петербургской» школы историков: стремление оставаться на почве фактов и не увлекаться моральными оценками. Поэтому в истории с появлением Самозванца он не стал «немедленно» рубить «таинственный гордиев узел». Историк с нескрываемой иронией писал, что «считает себя не столь счастливым, как те писатели, для которых все ясно в истории ложного Дмитрия». Платонов считал, что появление Самозванца (безусловно, человека московского происхождения) было выгодно партии Романовых, но не более этого. Вина и беда Бориса были в том, что он на своем пути к власти последовательно избавлялся от всех соперников, оставшись в итоге один, при поддержке только своих родственников, Годуновых, Сабуровых и Вельяминовых, среди которых не было заметных и выдающихся лиц (кроме престарелого Дмитрия Ивановича Годунова, занятого уже «устроением» души, а не мирскими делами). Самозванческая интрига смогла осуществиться и похоронить все усилия Бориса Годунова по созданию новой династии из-за того, что он оказался слишком одинок на своей вершине власти: «При недостатке людей с личным весом и влиянием естественно было выйти вперед людям с притязаниями родовыми и кастовыми. Исчезла в лице Бориса сила, умевшая, вслед за Грозным, давить эти притязания, и они немедленно ожили»[58].

Идеи С. Ф. Платонова, безусловно, повлияли на его современников, переставших воспринимать на веру многие обвинения, предъявлявшиеся Борису Годунову. Полный перечень «преступлений» Годунова, составленный автором труда об учреждении патриаршества в России А. Я. Шпаковым (1912), перестал выглядеть однозначным приговором, а вызывал справедливое недоумение, как можно было столетиями доверять исторической клевете: «История Бориса Годунова описана в летописях и различных памятниках, а оттуда и у многих историков — весьма просто. После смерти Ивана Грозного Борис Годунов сослал царевича Дмитрия и Нагих в Углич, Богдана Бельского подговорил устроить покушение на Феодора Ивановича, потом сослал его в Нижний, а И. Ф. Мстиславского в заточение, где повелел его удушить; призвал жену Магнуса, „короля ливонского“, дочь старицкого князя Владимира Андреевича — Марью Владимировну, чтоб насильно постричь ее в монастырь и убить дочь ее Евдокию. Далее он велел перебить бояр и удушить всех князей Шуйских, оставив почему-то Василия да Дмитрия Ивановичей; затем учредил патриаршество, чтобы на патриаршем престоле сидел „доброхот“ его Иов; убил Дмитрия, подделал извещение об убийстве, подтасовал следствие и постановление собора об этом деле, поджег Москву, призвал Крымского хана, чтобы отвлечь внимание народа от убийства царевича Дмитрия и пожара Москвы; далее он убил племянницу свою Феодосию, подверг опале Андрея Щелкалова, вероломно отплатив ему злом за отеческое к нему отношение, отравил Феодора Ивановича, чуть ли не силой заставил посадить себя на царский трон, подтасовав земский собор и плетьми сбивая народ кричать, что желают именно его на царство; ослепил Симеона Бекбулатовича; после этого создал дело о заговоре „Никитичей“, Черкасских и других, чтобы „извести царский корень“, всех их перебил и заточил; наконец убил сестру свою царицу Ирину за то, что она не хотела признать его царем; был ненавистен всем „чиноначальникам земли“ и вообще боярам за то, что грабил, разорял и избивал их, народу — за то, что ввел крепостное право, духовенству — за то, что отменил тарханы и потворствовал чужеземцам, лаская их, приглашая на службу в Россию и предоставляя свободно исповедывать свою религию, московским купцам и черни — за то, что обижал любимых ими Шуйских и Романовых и пр. Затем он отравил жениха своей дочери, не смог вынести самозванца и отравился сам. Вот и всё», — заключает А. Я. Шпаков, ярко показывая абсурд прокурорского отношения к истории царя Бориса[59].

Историкам становилось всё более очевидным, что Годунова судят по приписываемым ему намерениям, а не в связи с фактами или доказательствами его вины. Казалось бы, услышано давнее восклицание Николая Михайловича Карамзина, высказанное в «Исторических воспоминаниях… на пути к Троице»: «Что если мы клевещем на сей пепел, если несправедливо терзаем память человека, веря ложным мнениям, принятым в летопись бессмыслием или враждою?»[60] Однако и тех, кто оставался при своем мнении, устоявшемся за долгое время, тоже было немало. Талантливо и стилистически ярко писал о правлении Бориса Годунова историк Казимир Валишевский в книге «Смутное время» (1905)[61]. Впрочем, созданный им портрет властолюбца на троне, в каждом шаге стремившегося упрочить свое положение, уже не добавлял ничего нового к привычной исторической картине.

С. Ф. Платонов еще раз обратился к биографии Бориса Годунова в 1920-е годы, поэтому можно проследить развитие взглядов историка на этого незаурядного правителя и политика, высказанных под влиянием пережитой большевистской Смуты 1917 года. В итоге Сергей Федорович Платонов даже ставил задачу «моральной реставрации» облика Бориса, считая ее «прямым долгом исторической науки». Историк писал, продолжая давний спор (а по сути, как оказалось, ставя точку в столкновении мнений по поводу Бориса Годунова в дореволюционной историографии): «Борис умирал, истомленный не борьбою с собственной совестью, на которой не лежало (по мерке того века) никаких особых грехов и преступлений, а борьбою с тяжелейшими условиями его государственной работы. Поставленный во главе правительства в эпоху сложнейшего кризиса, Борис был вынужден мирить непримиримое и соединять несочетаемое. Он умиротворял общество, взволнованное террором Грозного, и в то же время он его крепостил для государственной пользы»[62].