Читать книгу "Дорогие дети. Сокращение рождаемости и рост "цены" материнства в XXI веке - Анна Шадрина"

Если сконцентрироваться на линии материнства, для меня роман «Анна Каренина» представляется отнюдь не «разоблачением порочных и эгоистичных матерей» — на мой взгляд, Толстой если не сочувствует, то, по крайней мере, не дает оценок тому, как его героини исполняют свои семейные роли. Произведение в большей мере является критическим высказыванием в адрес общественного строя, ставящего женщин перед необходимостью выбирать между любовниками и детьми и вынуждающего матерей тайно мечтать об освобождении от бремени родительствования. Также важно, что центральный сюжет романа по сей день не утратил свой актуальности. К матерям по-прежнему предъявляется особый счет. От них ожидают полного и безоговорочного служения интересам других людей. В противном случае мать, посмевшая иметь собственные желания, станет ближней мишенью для общественной жестокости, о чем Лев Толстой так красноречиво повествует в своем трагическом труде.

Свое высказывание, однако, я начну, с истории матери американской. Именно обсуждаемый далее сюжет, так случилось, стал моим проводником в поле «материнских исследований». Несмотря на то что дальше я буду много говорить о героине, живущей в другом социальном контексте, как и в случае с Анной Карениной, ее пример универсален. В сущности, такая история могла произойти где угодно. Для разговора, затеянного мной, имеет значение, что и сюжет, и различные формы его воплощения позволяют обнаружить те проблемы, с которыми имеют дело современные матери и женщины, стоящие перед дилеммой — производить ли на свет детей?

Полагаю, многие читательницы знакомы с вымышленной историей Евы Кочадурян по экранизации романа Лайонел Шрайвер «Нам надо поговорить о Кевине», который в русскоязычном прокате вышел под названием «Что-то не так с Кевином»[32]. Чуть позже в этой главе я буду много говорить об этом романе — это литературное произведение охватывает основные направления мысли в области академических исследований института материнства. Но вначале я напомню содержание фильма. Я начинаю разговор с экранизации, поскольку именно киновоплощение романа Шрайвер, как мне кажется, явилось апогеем современного дискурса о «плохих матерях». Обращаясь к фильму, я предлагаю дискуссию о том, в результате каких общественных процессов складывается и каким целям служит система убеждений, обвиняющая матерей во всех пороках общества.

Итак, картина рассказываето матери американского подростка, совершившего массовый расстрел в школе. После того как 16-летний Кевин, сын белых, обеспеченных родителей, хладнокровно убивает собственных отца и сестру, семерых одноклассников, учительницу и работника кафетерия, мы застаем его мать Еву в поисках ответа на вопрос: «Почему?» Ева, как и многие в этой истории, потеряла своих близких. Но ее трагедии никто не сочувствует, по той причине, что она — «мать, воспитавшая кровавого монстра». На протяжении фильма героиня вспоминает, как заботилась о сыне и чего ей это стоило. С самого рождения мальчик пугал и озадачивал свою маму: взаимодействовать с ним можно было лишь на его условиях, чужих правил он не признавал.

Создав в свои бездетные годы фешенебельное туристическое бюро, Ева Кочадурян оставила любимую работу, чтобы в первые годы жизни малыша быть неотлучно рядом. Но именно с мамой Кевин вел себя коварно и грубо. Встречая отца с работы, ребенок немедленно надевал маску дружелюбия, но, убедившись, что его может видеть только мать, снова делался мрачным и строил хитроумные козни. Муж Евы Франклин отмахивался от жалоб супруги, считая, что она напрасно упрекает ребенка, вымещая на нем тоску по экзотическим странам. Беспокойство матери не разделяли и врачи, разводящие руками: «Бывает, перерастет». Кевин взрослел, ведя свою зловещую игру, напряжение вокруг него нарастало и однажды обернулось катастрофой.

Подходя к поиску посланий, отправляемых режиссером, отмечу, что художественное произведение не бывает случайным высказыванием и всегда отражает породившие его исторические условия. Одновременно с сюжетом автор воспроизводит способ, которым в конкретном обществе принято объяснять действующие нормы морали, и свою позицию в отношении доминирующего мировоззрения[33]. Философ Альмира Усманова объясняет, что киноэкран создает дистанцию, необходимую для того, чтобы ухватить «дух времени», ускользающий от определения в повседневной жизни. Специфический язык кинематографа позволяет осознавать идеалы, желания, страхи и мысли человечества о самом себе в заданный отрезок времени[34].

Являясь не столько описанием частной истории, сколько обращением к целому феномену — массовым расстрелам в американских школах, ситуация Кевина и Евы таким образом демонстрирует, как работает идеологический механизм, назначающий женщин ответственными за благополучие семьи и общества. Предметом анализа художественного произведения могут служить не только образы и смыслы, которыми оперирует автор, но и те идеи, о которых в повествовании умалчивается. Так, не случайно роли отца, школы, окружения подростка в формировании его преступного замысла не уделяется в фильме особого внимания. Изложенное через призму конфликтов с матерью взросление Кевина намеренно подталкивает к выводу о том, что становление будущего убийцы лежит на совести Евы.

Обвинение, направленное в ее адрес, находится в полном согласии с превалирующей системой убеждений в отношении общественной роли матери. Современная идеология материнства опирается на картезианскую философскую традицию, в которой мужская функция связывается с духом, интеллектом и культурой, а женская — с телом, воспроизводством и природой. Переплетаясь с теологическим символизмом, патриархатный фольклор наделяет женскую телесность двумя контрастирующими значениями: нечистой, испорченной, искушающей и потому опасной плоти. И, наоборот, чистого, асексуального, священного тела матери.

Массовая культура автоматически воспроизводит бинарную оппозицию женских образов — «падшая»/«святая». Кинематограф, говоря о матери, создает два основных, поляризованных портрета: «суперматери», которая всегда рядом, чтобы вовремя прийти на помощь своим детям, и отсутствующей дома либо из-за работы, либо по причине внебрачной интриги «матери-ехидны»[35]. Обычные матери, с обычными человеческими чувствами и заботами, редко становятся поводом для изображений в культуре. В результате складывается комплекс идей, регулирующий практики заботы о детях, который действует через стимулирующий канон «хорошей матери» и репрессирующую тень «плохой матери».