Читать книгу "Среди овец и козлищ - Джоанна Кэннон"

Она полезла в ведро и вытащила застрявшую среди картофельной кожуры жестянку. Тупо уставилась на нее.

– Это персики, Дороти, – сообщила она вслух в пустой кухне. – Персики.

Она почувствовала, что плачет, прежде чем слезы успели навернуться на глаза.

– Проблема в том, Дороти, что ты слишком много думаешь. – Гарольд не отводил глаз от экрана телевизора. – А это вредит здоровью.

Вечер немного укротил солнце, гостиная наполнилась золотистыми отблесками. В них буфет приобрел насыщенный оттенок бренди, остальные отсветы прятались в складках штор.

Дороти смахнула воображаемую пушинку с рукава кардигана.

– Об этом трудно не думать, Гарольд. Особенно с учетом обстоятельств.

– Но тут дело в другом. Она взрослая женщина. Скорее всего, они с Джоном просто поцапались, вот она и ударилась в бега, чтоб преподать мужу хороший урок.

Дороти покосилась на мужа. Свет, падающий из окна, придавал его лицу золотисто-розовый оттенок марципана.

– Надеюсь, ты прав, – пробормотала она.

– Ну, разумеется, прав. – Взгляд Гарольда по-прежнему был прикован к телевизионному экрану, она даже видела, как мелькают отблески в его глазах при смене картинки.

Показывали «Сделку века»[15]. Ей следовало бы хорошенько подумать, прежде чем отрывать Гарольда от созерцания Николаса Парсонса. Она могла бы попытаться продолжить разговор во время перерыва на рекламу, но слов на ум приходило слишком много. Так и рвались наружу.

– Дело в том, что я видела ее. За несколько дней до исчезновения. – Дороти откашлялась, хотя до этого говорила вполне звонко. – Она заходила в дом номер одиннадцать.

Гарольд в первый раз за все это время посмотрел на жену:

– Тогда ты мне ничего не сказала.

– Ты не спрашивал, – отозвалась она.

– Интересно, что ей там понадобилось? – Он резко развернулся, очки упали с подлокотника кресла. – И что они могли сказать друг другу?

– Понятия не имею. Но ведь это не просто совпадение, верно? Она точно говорила с ним, а через несколько дней после этого вдруг исчезла. Должно быть, он сказал ей что-то такое…

Гарольд смотрел в пол, Дороти ждала, когда он разделит ее опасения. Из стоявшего в углу телевизора доносился громкий смех, заполняя всю гостиную.

– Я одного не понимаю, – заметил Гарольд. – Как он вообще может оставаться на нашей улице после всего, что произошло? Он должен бы съехать отсюда.

– Но, Гарольд, мы ведь не можем диктовать людям, где им следует жить.

– Ему здесь не место.

– Он прожил в доме номер одиннадцать всю свою жизнь.

– Но после того, что он сделал…

– Да ничего он такого не делал. – Дороти уставилась на экран, избегая смотреть в глаза Гарольду. – Так говорят.

– Знаю, что там говорят.

Она слышала, как он дышит. Волны жаркого воздуха с шумом проходили через натуженные легкие. Она ждала. Но Гарольд снова развернулся лицом к телевизору, выпрямил спину.

– Ты просто поддаешься панике, Дороти. Все кончено, и забыли об этом. С тех пор уже десять лет прошло.

– Вообще-то девять, – заметила она.

– Девять, десять, какая разница! Все в прошлом. Но когда ты начинаешь говорить об этом, прошлое перестает быть прошлым и становится настоящим.

Она собирала ткань юбки в мелкие складки, потом разжала пальцы.

– Так что советую перестать психовать, женщина.

– Ничего не могу с собой поделать, – пробормотала Дороти.

– Ну, тогда ступай и займись чем-то полезным. Прими ванну.

– Я принимала ванну. Утром.

– Тогда иди и прими еще раз, – скомандовал он. – Ты сбиваешь меня с мысли, мешаешь слушать вопросы.

– А как же экономия воды, Гарольд?

Но тот не ответил. Вместо этого начал ковыряться во рту зубочисткой. Дороти слышала это. Даже голос Николаса Парсонса не мог заглушить.

Она пригладила волосы, расправила юбку. Глубоко вздохнула, чтобы подавить очередную фразу, готовую вырваться из ее рта, потом поднялась и вышла из комнаты. Но перед тем, как закрыть за собой дверь, обернулась.

Гарольд отвернулся от экрана и смотрел в окно. Смотрел сквозь кружевные занавески через садики и мостовую на дверь дома под номером одиннадцать.

Очки так и остались лежать на полу у его ног.

Дороти точно знала, где спрятала жестянку.

Гарольд никогда не заходил в гостевую спальню в задней части дома на втором этаже. И она превратила эту комнату в кладовую. Некое подобие зала ожидания для вещей, которые больше не нужны, но с которыми она была не в силах расстаться. Муж говорил, что при одной только мысли об этом у него начинается головная боль. Шли годы, вещей становилось все больше. Теперь прошлое забивало все углы и почти достигало потолка. Оно тянулось по подоконнику, громоздилось на полу, и Дороти запросто могла поднять и подержать в руках каждый предмет. Иногда одних воспоминаний недостаточно. Иногда ей нужно было прикоснуться к прошлому, чтобы убедиться: сама она является его частью.

Лето было заперто в стенах этой комнаты. Дороти оказалась в безвоздушном пространстве, в музее, набитом бумагами и пылью. И она почувствовала, что по лицу ползут капельки пота. Звуки телевизора просачивались через половицы. Она отчетливо представила, как Гарольд сидит прямо у нее под ногами, отвечает на вопросы ведущего и ковыряет зубочисткой во рту.

Жестянка стояла между стопкой одеял, которые связала крючком мать Дороти, и оставшимися в корзине клубками ниток кроше. Она сразу увидела ее, еще от двери, точно жестянка дожидалась ее. Встала на колени на ковер, подтянула к себе. По краям жестянки размещались изображения печений, отчего так и подмывало заглянуть внутрь. Розовые вафли, сдобные колечки, бисквиты с прослойкой из малинового и клубничного джема. Все они, взявшись за мультяшные ручки и дрыгая мультяшными ножками, весело танцевали по ободу коробки, и Дороти так и вцепилась в нее и приподняла крышку.

Сначала попались на глаза лотерейный билет выпуска 1967 года и набор английских булавок. Здесь же хранились потускневшие от времени запонки Гарольда и несколько разных пуговиц, а также вырезка из местной газеты, сообщающая о похоронах матери.

«Мирно скончалась в своей постели», – говорилось там.

Да ничего подобного!

Но под булавками, запонками и пуговицами лежало то, за чем она и пришла. Толстые конверты со снимками фирмы «Кодак». Гарольд терпеть не мог фотографии. «Тошниловка» – так он их называл. Дороти не знала ни одного человека, кроме мужа, который бы употреблял это слово. И снимков самого Гарольда было совсем немного. То его локоть на обеденном столе, то нога в брючине на лужайке. А если кому-то и удавалось поймать в фокус его лицо, на нем застывало выражение, свойственное жертве какого-нибудь нелепого розыгрыша или обмана.