Читать книгу "Пуля калибра 7,92 - Сергей Михеенков"

Полувзвод залёг возле самой проволоки. И теперь, дождавшись сигнальной ракеты, начал отход.

Из траншеи часто лупил нештатный миномёт. Сороковетов, молодец, не ослушался, добросовестно выполняет его приказ. И Солодовников подумал, что давно пора бы подать на него положительную реляцию, чтобы снять с парня судимость. Пусть идёт в полк, в любую роту. Или назад, к миномётчикам. Если его там примут. А чего такого умельца не принять? Драться он больше не посмеет. Но подумал и о том, что тяжеловато придётся роте в бою без такой огневой поддержки. Так его Емельянов вполне заменит! Заменить-то Емельянов заменит, стрелять и он сможет, да только где взять такого наводчика?

Нелегко было командовать штрафной ротой. Переменный состав всегда таял, как воск на свечах. Иногда численность его «шуры», как бойцы в шутку именовали штрафную роту, доходила до четырёхсот человек: четыре взвода по четыре отделения, где в отделениях по пятнадцать человек да плюс к ним отделение бронебойщиков и пулемётные расчёты, пулемётный взвод станковых пулемётов «максим» и крупнокалиберных ДШК, хозяйственный взвод, писаря, подносчики, транспортно-гужевое отделение. Батальон! И Солодовников, весной получивший капитанские погоны, с замиранием сердца смотрел, как его воинство – лейтенанты впереди взводных колонн – шло к фронту, как следом тянулся обоз, до десятка повозок, в которых колыхались цинки с патронами, ящики с гранатами, свои и трофейные пулемёты, нештатный миномёт с запасом мин, как дымили трубами две походные кухни – одна своя, а другая опять же трофейная, захваченная ротой под Жиздрой, в той деревушке, где впервые отличились миномётчики. Но вечером или, самое дальнее, следующим утром на рассвете их бросали в бой штурмовать какую-нибудь очередную деревню, или высотку, или узел дорог, или железнодорожную станцию, и, когда, спустя несколько часов после начала атаки, их сменяла стрелковая часть, во взводах оставалось по двадцать-тридцать человек. Их, живых и невредимых, чудом обойдённых пулей и осколком, отводили во второй эшелон. Мёртвых хоронили трофейщики и специальные похоронные команды. Через неделю роту снова пополняли. Приходил новый приказ, и ОШР снова перебрасывали по фронту армии туда, где создавалась безнадёжная ситуация и её нужно было срочно разрешить любыми средствами. Штрафная рота капитана Солодовникова в масштабах армии была универсальным средством для разгребания самых тяжёлых завалов. Солодовников чувствовал свою востребованность и власть, и это, вдобавок к двойному денежному довольствию, доппайку и выслуге один к шести, прибавляло куражу, которого не хватало ему, с его постоянной жаждой действовать, лезть напролом, в обычной стрелковой роте. Весной, когда немцы, спрямляя линию фронта, отошли на линию Спас-Деменск – Людиново – Болхов и притихли, устраиваясь на новых позициях, их «шуру» перебросили с Варшавского шоссе под Жиздру. Вот тут-то Солодовников и получил и очередное воинское звание капитан, и второй орден Красной Звезды, и письмо от сестры, в котором та по простоте душевной сообщала, что посёлок их недавно освободили, что дом цел, что отец и мать живы, что младших братьев сразу после освобождения призвали на фронт и что жена его, Алевтина, ушла с немцами, и где она теперь, и что с ней, неизвестно. Вот тебе и весточка с родины…

Родина Солодовникова – небольшой леспромхозовский посёлок на границе Смоленской и Калининской областей. Немцев оттуда выбили весной, где-то в марте. Тогда же он и послал домой два письма: одно родителям, братьям и сестре, а другое Алевтине. Ответ пришёл только один. Прочитал, и сердце чуть не лопнуло. Ну и сука же! Какая ж сука оказалась его Алевтина! Она и раньше, при нём, подгуливала. Жили вроде неплохо, в доме довольство, красивые вещи из военторга. Всю зарплату – на неё. Детей бог не дал. Когда полк выезжал в летние лагеря и гарнизон пустел, в военном городке начиналась женская скука и томление одинокой и скучающей плоти. От этой самой скуки всё и началось. А теперь вот докатилась и до звания немецкой подстилки… Солодовников знал эти истории, и не одну. Часто, отбивая у немцев деревни и заполучая их на сутки-двое в полное владение и распоряжение, он вынужден был разбираться в разных житейских дрязгах, совершенно не связанных с военными действиями. Люди шли к командиру Красной Армии, видя в нём законного представителя вернувшейся советской власти. Кто жаловался на местного старосту, кто, наоборот, приходил хлопотать за него, мол, человек он хороший, зла никакого не сотворил, а был избран на эту должность всем деревенским миром, чтобы спасти их. Кто просил вернуть корову, которую забрали полицейские и продали за четверть самогона в соседнюю деревню. Кто – чтобы соседка вернула швейную машинку, которую у хозяйки полицейские забрали при обыске да и презентовали за какие-то услуги соседке… За два года оккупации накапливалось много чего, в том числе и такого, что людям хотелось бы поскорее забыть и больше не вспоминать. Выплывали и любовные истории. Ну ладно – девки где-то сходили на танцы, поели немецкого шоколада… Но бабы? У которых мужья на фронте! Нет, этого сердце Андрея Ильича Солодовникова понять и простить не могло.

После спохватился: что ж это сестра так его подвела, в первом же письме, открытым текстом, да про такое… Если он стоит в Особом отделе на ПК[4], то ему, считай, крышка, он уже пропал. Однако хладнокровие, никогда не покидавшее Солодовникова на передовой, и тут спасло его. В тот же день он отписал сестре, что рад, что все они живы и здоровы, что у него тоже всё хорошо, бьёт врага, командует ударной ротой, имеет боевые награды, а про Мальву пусть ему больше не пишет, пропала, мол, и пропала, живой буду, после войны другую заведу… Так и написал. Неделю ждал, что будет. Дня через четыре зашёл в землянку лейтенант Гридякин. Посидел, в охотку чайку попил. Поговорили о том, о сём. И, как бы между прочим, «особняк» его и спрашивает: «Что, Андрей Ильич, из дома пишут?» «Да вот, – отвечает он, – пишут, что все живы-здоровы. Пограбили их немцы, но ничего, главное, все живы. Жалко только одного…» – И сделал паузу. Опытный офицер, командир роты, которая всегда на передке и почти не выходит из боя, он-то, как никто знал цену паузы, которая иногда возникает во время драки: быстро осмотреться, сообразить, что у тебя на флангах и в центре, будет ли поддержка миномётов и артиллерии, если надо, перегруппироваться на угрожаемый участок и обрушиться на противника с новой силой… «Чего же такого тебе жалко, Андрей Ильич? Случилось что? Вижу, вроде вялый ты такой-то последнее время». – «Да нет, всё нормально. Немцы, говорю, ограбили всё. Было у меня до войны ружьецо хорошее, Тульского ружейного завода. Так они, когда пришли, приказали всё огнестрельное оружие немедленно сдать. Отец испугался и сдал мою „тулку“. А когда уходили фрицы, собаку с собой забрали. Была у меня, Гридякин, хорошая сучка. Натасканная по крупному зверю. Породистая, ладная. Поджарая такая, чистоплотная. Если, к примеру, лося или кабана взяла, то не отпустит. Ну что тебе, Гридякин, бумажная твоя душа, рассказывать, ты ведь не охотник! Я её по всем гарнизонам с собою таскал. Кому-то приглянулась…» Гридякин внимательно слушал ротного, покуривал «Герцеговину Флор». А тот сразу понял, что письмо его, которое он недавно отправил домой, внимательно прочитано. «Как её звали? – спросил Гридякин. – Ну, кличка какая была, у сучки твоей?» «Мальва», – не моргнув глазом ответил капитан Солодовников. «Да, – кивнул Гридякин, тоже не подавая виду, – и кличка красивая. Видать, любил ты её, свою чистопородную? А, Андрей Ильич?» «Любил… – нахмурился Солодовников. – Не то слово».