Читать книгу "Один рыжий, один зеленый. Повести и рассказы. - Ирина Витковская"

Роман восхищённо потряс головой. Он просто не мог найти слов.

Мишель заметила и тут же стушевалась – принялась понижать градус восторга. В предложениях ее удлинились паузы, сбилось дыхание, она с трудом подбирала нужные слова.

– Там, внутри… просто Прохор, двигательно-одарённый… подросток. Он работает о-дно-вре-мен-но… пальцами, локтями, коленями, предплечьями… шеей, головой. Оттого у куклы… такая богатая мимика.

Картошка всё это время важно кивала. В конце фразы она неловко согнулась и, мучительно скривившись, с удовольствием почесала лаптем нос.

Роман опять прыснул. Ну невозможно спокойно на это смотреть!

На поляне включили трансляцию. В динамиках зарыдал Юра Шатунов. Все вздрогнули. Уже добрый десяток лет «Ласковый май» был здесь излюбленным блюдом праздничных музыкальных программ. Казалось, объелись все, и бердышевская молодёжь хотела совсем другого, но какой-то упёртый повар подавал и подавал именно это набившее оскомину угощенье.

– Вроде начинают, – беспокойно произнесла Мишель и, поймав вопросительный взгляд Романа, объяснила: – Праздничный концерт… Я тут от «Звёздочки». Моя Клава… готовила программу.

Роман сразу всё понял. «Звёздочка», «Красная Звезда» – ДК работников милиции. Клава – мать Мишель… Вообще-то она Екатерина Андреевна, как было написано в журнале посещаемости художки, но Мишель звала её Клавой. «Клава» частенько подъезжала к дому в темноте или в сумерках, на прыгающем на кочках ЛуАЗе. Заливисто смеясь, спрыгивала в изящных туфельках куда придётся, иногда в грязь или в лужу и «щёгольской походкой» ковыляла к подъезду, не всегда вписываясь в повороты. И слепому было ясно, что дамочка под мухой. Из подъезда выбегала Мишель с укоризненным: «Клава, ну ты опять?» и осторожно вела, положив руку матери себе на плечо, по стёршимся ступенькам подъезда.

По всему выходило, что «Клава» работает в «Красной Звезде» кем-то вроде художественного руководителя, а Мишель… Мишель и здесь подставляет матери плечо. Странно, но Мишель объясняла ему так, будто не сомневалась, что он знает, кто такая Клава и кем она ей приходится. «Знает про шалаш или просто, как всегда, витает в облаках?» – промелькнуло в голове. Но думать про это сейчас не хотелось.

«Белые розы, белые розы, бе-ез-защитны шипы…» – надрывался в динамиках Шатунов. Роман заметил, что Картошка тоже поёт. И не просто поёт, а косит под солиста «Ласкового мая». Она отставила ногу вбок, опираясь на самый носок лаптя, максимально вытянулась вверх, откинувшись и полузакрыв глаза… Артикуляция совпадала идеально. На букве «о» её рот драматично кривился, логические ударения сопровождались подрагиваниями левой ноздри и появлением морщинок на лбу… Голос Юры Шатунова изливался из Картошкиного рта настолько горестно, свободно и естественно, что казался её собственным.

За спиной послышался треск. Через раздавшиеся кусты на полянку вылезла здоровенная оранжевая Морковь, наряженная в яркий сарафан. «Лицо» Моркови выглядело довольно статичным: у неё работали только веки с огромными, загнутыми вверх ресницами, да ещё огненно-рыжий хохолок на острой макушке слегка мотался туда-сюда. «Наверно, двигательно-одарённый подросток только один, – предположил Роман, – а делать такую роскошную куклу для двигательно-обычного не имеет смысла».

Картошка отвлеклась от своего дуракаваляния и принялась о чём-то тихо калякать с Морковью. Мишель с Романом остались одни. Надо было заполнять возникшую паузу.

– Как там… Карпинский? – выдавил Роман и тут же внутренне ругнул себя. Меньше всего в данный момент его интересовал Карпинский.

Мишель разволновалась. Воткнула иголку в подушечку с булавками, надетую, как браслет, на руку, и, задыхаясь, заговорила:

– Карпинский… вышел из больницы. Ужасно выглядит… ужасно. Даже… цвета лица никакого нет.

Роман стиснул зубы. Ему не было никакого дела до цвета лица Карпинского. Было неприятно, что Мишель это так трогает. Он вдруг почувствовал, что замёрз, и осознал, что стоит голый по пояс с фартуком в руках и вафельным полотенцем на шее. Стало неловко. В этот момент музыка смолкла, а в микрофон зазвучал чей-то квакающий голос, видимо возвещающий о начале концерта. Мишель виновато развела руками и увела Морковь с Картошкой в сторону сцены.

Раздосадованный Роман не пошёл смотреть выступление. Извинился перед Валерьяном, которому никогда не нужно было что-либо объяснять, оделся и быстро исчез.

Он прошёл по Кривому мосту, потом по Набережной, пересёк Красеевскую рощу и думал, думал, думал… Думал с раздражением, что ей почему-то всегда есть дело до чёрт знает кого. Потом успокоился и стал думать о том, как Мишель вообще могла родиться в таком городе, как Бердышев. «Это ведь не Питер к примеру, не Таллин, не… ну не знаю, не Копенгаген там, в конце концов… – рассуждал Роман, загребая ногой багряные и жёлтые листья… – Это там, в романтических туманах, могут рождаться великие сказочники, художники, поэты… А тут, будьте-нате – Бердышев. Толстозадый, основательный, хитрющий, знающий цену всему на свете. С самого момента рождения – купеческий город. В нём всё и всегда сделано на века и отменного качества – и каменные дома, и картошка на рынке… И бердышевские невесты – кровь с молоком: статные, высокие, красивые… Породистые…»

Роман улыбнулся. Каким ветром занесло сюда эту мушку с золотистыми крыльями? Таких, как её мать, впрочем, он в Бердышеве видел-перевидел. Эти пергидролевые разбитные красотки, окончившие в своё время культпросветучилище, были достаточно востребованы и в девяностых, и даже сейчас, в начале нулевых. Они вели свадьбы, юбилеи, плясали, пели, не лезли за словом в карман, пили напитки любой крепости и в любых количествах.

Но как и откуда тогда появилась Мишель? Странная, нездешняя, нематериальная. Вне моды и вне времени. Что там думали о ней в общеобразовательной школе, Роман не знал, но догадывался. Слава богу, в художке девицы относились к ней с уважением. В художке всё-таки человека ценили за талант.

Роман не заметил, как вышел к конечной остановке. Подъехала совершенно пустая «шестёрка». Роман машинально влез в троллейбус, встал у заднего окна спиной к салону и – поплыл по тёплым волнам воспоминаний… Вспомнил, как впервые обратил внимание на то, как выглядит Мишель.

Это было в феврале, в восьмом классе. Всю старшую художку допустили в один из запасников областной картинной галереи для знакомства с ранее не выставлявшимися этюдами художника Герасимова. В воскресенье малочисленные учащиеся немного потолкавшись в фойе, сняли верхнюю одежду и после строгих напутствий «чтобы ни-ни» оказались допущены в узкое помещение с высокими стеллажами. Их усадили рядком на простые струганые лавки. Мишель оказалась втиснутой между Моторкиным и им, Романом.

Роман помнил, как мир вокруг него вдруг замер и как сам он перестал замечать всё происходящее. А Моторкин, наоборот, взбодрился и «взял площадку». В последнее время любое обращение к кому бы то ни было, он начинал со слов: «Слышь, пёс…», за что бывал неоднократно бит, но привычки своей не оставлял. Роман подозревал, что Моторкин ценой долгих и упорных репетиций научился придавать этому обращению совершенно разные интонации: деловую, раздумчиво-философскую, добродушно-дружескую и так далее. «Слышь, пёс…» – и далее, скороговоркой, остальная, предназначенная для собеседника информация. Не каждый успевал среагировать.