Читать книгу "Эндерби снаружи - Энтони Берджесс"

— Ты пнул меня по воспаленной ноге, hombre. Нехорошо.

— Слушай, — сказал Хогг, — слушай. — Почему-то ему, учившему в школе латынь, а в Катании говорившему на итальянском солдатском и одновременно читавшему Данте с подстрочником, не хотелось демонстрировать свои романские запасы, и он буквально из крох создал не просто понятный испанцу язык, но и литературное произведение. — La consolatión del osso, — предложил Хогг.

Джон, склонив ухо набок, поправил:

— Hueso[38].

— Правильно, — согласился Хогг. — La consolatión del hueso resignado al evento. — Он не знал, правильно или нет, но чувствовал, что оно должно поместиться в строке исковерканной колониальной латыни. Так или иначе, Джон побледнел. Бог свидетель, это Орфей с лютней, который (по убеждению Хогга, усвоенному школьником Эндерби, впервые составил строку песни в виде семантического целого) сотворил деревья. — И, — очень храбро теперь сказал Хогг, — adiós, no è que un punto temporal.

— Sí sí.

— Y un punto, проклятье, нет ombra.

— No puede tener sombra, sí, claro[39].

— И не способна отбрасывать sombras чего-то final. (Рифма, да? Он действительно рифмует по-испански.)

— А. — И как будто они оба попросту старались припомнить фактически существующий испанский стих, Джон закончил: — El beso.

Beso, baiser, bacio. Поцелуй.

И не способна отбрасывать тени Последнего поцелуя

Слезы навернулись Хоггу на глаза. Он себя чувствовал безутешно несчастным. И со слезами сказал Джону:

— Можешь получить мое место, когда пожелаешь. Оно мне не нужно. Я снова хочу быть поэтом, и все.

Джон кивнул. Каким бы начесноченным гадом он ни был, он понял.

— Поэзия не деньги, — сказал он. — Иди в Управление по оказанию государственного вспомоществования. — Подобно практически всем иммигрантам, он все знал о структуре Британского Государства Всеобщего Благоденствия. А потом поправился: — Нет, не стоит. Лучше обождать. Жди! — Будучи иностранцем, знал он и о неизбежной судьбе. — Жди, — сказал он, — el acaso inevitable[40].

Хогг изумленно взглянул на него. Неизбежного.

2

После этого они ладили гораздо лучше, хотя Джон преувеличенно хромал на ногу, которую Хогг пнул в голень. Когда пришел день торжественного обеда, оба работали в полном согласии, к удовлетворению мистера Холдена.

— Йя, — сказал он, — все, что нам тут нужно, — гармония. Прямо настоящая славная открывающая игру пара. Хоббс с Пи-Джи Грейсом, или еще кто-нибудь.

Впрочем, в середине дня мистер Холден нервно засуетился. Все надо сделать как следует. Стереофонические динамики испражняли (Хогг не мог выдумать другого слова) псевдомузыку, сочиненную и исполняемую почетными гостями, мистер Холден старался отрегулировать громкость, которая обеспечила бы надлежащий баланс подсознательной инсинуации и откровенной наглости. «Мебельная музыка» в стиле Эрика Сати[41], однако довольно хитроумно написанная, чтобы лаять в ушах, добиваясь поставленной цели. Хогг думал, что никогда в жизни не слышал подобного смешанного коктейля, непристойного, шумного и безвкусного одновременно. Он смешивал в огромных кувшинах коктейли, подбирая составляющие наугад. В конце концов, поэзия составляется из случайных деталей, а искусство готовки коктейлей гораздо ниже. В данный момент Хогг решился составить особенный личный коктейль, специально для тех, кого уже не любил, включая шайку богохульников, коллектив почетных гостей, и для тех, кого он, увидав, не полюбит. Смешал шотландское виски с британским вином типа портвейна, добавил горького бочкового пива, гренадин, ангостуру и чуточку очень кислого апельсинового сока в банках, дешево закупленных менеджментом несколько месяцев назад. Поскольку окончательный цвет вышел несколько тускловатым для праздничной выпивки, вбил туда три яйца, взбил электричеством в желтоватую розоватую пену. Осторожно чуточку попробовал из мерного стаканчика, обнаружив полное безвкусие. Хотя тошнотворное послевкусие оставалось, очень хорошо. Кивнув, он поставил кувшин в холодильник к другим охлаждаться.

— Лучше надень-ка парик, приятель, — посоветовал мистер Холден. Хогг оглянулся на Джона-испанца и трех официантов-албанцев из нижнего бара «Тихо Течет Милая Темза». Все они жутко смахивали на пугала в грубых бараньих тупеях, задуманных, как понял Хогг, в качестве определенного знака почтения к завидному атрибуту молодости, олицетворяемому богохульными хулиганами, а именно к буйному омерзительному изобилию волос на голове. Хогг вытащил свой парик и напялил. Ему не понравилось отраженье в зеркальной стене. Оно сильно напоминало мачеху, которая пробуждалась от послепивного туманного сна, надевая очки, вставляя зубы, с головой, покрытой очень неаппетитными лохмами Медузы.

Видно, первого прибывшего разнообразные заинтересованные лица откомандировали на устройство обеда. Хогг нахмурился: лицо казалось знакомым. Ирландское грозовое лицо, как бы борющееся со своим лондонским лоском. Пиджак без лацканов, зауженные брюки здорового цвета каши.

— Вы увидите, что все в полном порядке, — заверил мистер Паркин, гораздо более значительный, чем мистер Холден; британец, не американец, в полосатых брюках, коротком черном пиджаке, вроде члена парламента, встречающегося с избирателями в вестибюле. Явно, по мнению Хогга, избранный, а не продвинувшийся. Благородная седина, речь британского дворецкого, вполне способны означать, рассуждал Хогг, что это бывший жулик, который переквалифицировался из страха перед очередной отсидкой. Мистер Паркин отвечал за банкеты и завтраки для избранных и прочих. Высокое положение не позволяло ему знать фамилию Хогга. — Бармен, — велел он, — налейте мистеру Макнамаре.

Значит, вот это кто. Шем Макнамара, сам когда-то поэт, ныне переквалифицировавшийся вместе с мистером Паркином.

— Уиски зо лдом, — заказал Шем Макнамара на американский манер. Хогга он не узнал. Открыв мясистые губы, чтоб выпить, дыхнул каким-то зубным полосканием. Хогг вспомнил давний обед, устроенный для него самого, когда он в качестве Эндерби получал за стихи Золотую медаль Гудбая. Тогда Шем Макнамара был очень беден, всегда готов поесть на дармовщину, тихонько посмеиваясь над успехом собрата-поэта. Вместо дорогого полоскания он тогда ошеломляюще (ибо ни на одном банкете из-за известного лукового аромата не подается лук) дышал на Хогга-Эндерби луком.