Читать книгу "Тойота-Креста - Михаил Тарковский"

– Шевелит закрылками.

– Я пошевелила закрылками? Ты всё время надо мной смеёшься. А ты… разве не шевелишь?

– Я пошевелю, когда отвезу тебя в гостиницу.

– Да, я отдохну. А вечером проедем по магазинам, хорошо? Где ты будешь ночевать?

– У Четыре-Вэдэ.

– Её так зовут?

– Его зовут Владимир Денисенко. А это кличка. Ну, полный привод. Четыре-Вэдэ.

– Он всё время… на четвереньках? – спросила Маша своим хваточком.

– Да нет. Просто шустрый. Ноги цепкие. Не догонишь.

– И где он работает?

– На «воровайке».

– А что такое «воровайка»?

– Грузовик с краном. Ну, чтобы очень быстро что-нибудь загрузить или отправить.

– Мне такой нужен.

– Для чего?

– Для Григория Григорьевича… Как он называется?

– «Хино-рэнжер». Ты не запомнишь.

– Я не запомню. А это что за машина?

– «Марковник» двухтысячного года. Сто десятый кузов.

– Он морковь возит?

– Он «марк-два».

Из-за своей немыслимой сбитости этот белый и дутый, как капля, «марк» казался выше, меньше и невероятней. Треугольные задние фонари располовинивались вдоль белыми поясками, фары тоже были каплевидными, и внутри них поворотники лежали стекшей рыжей слезой.

– Ну, ничего. Почему ты… как-то… хрюкнул?

– Да нет, так…

– Что такое?

– Да великолепный аппарат! – Женя покачал головой и снова хрюкнул: – «Ничего»…

– Название дурацкое: «ниссан-авенир-салют»… Евгений, перестаньте… хрюкать.

– Да уж лучше, чем у ваших немцев, по номерам, и ещё пол-алфавита. А тут простые жизненные слова, только английскими буквами. «Тойота-комфорт», «мицубиси-мираж», «мазда-персона»… Есть, конечно, непонятные: «ниссан авто сандал». А есть, наоборот, совсем свои – «корона», «фамилия». Есть детские: «тойота-биби». Есть деловые: «хонда-партнёр», «ниссан-эксперт». На любую тему.

– Ты всё придумываешь.

– Не веришь? Ну давай. Что ты хочешь?

– Хочу музыку.

– Какую?

– Классику.

– Пожалуйста: «мазда-этюд», «тойота-краун-рояль», «хонда-концерто», «тойота-публика»… Ну что? Есть армейские: «тойота-плац» и «ниссан-марш». Научно-технические: «тойота-прогресс», «ниссан-пульсар», «маздафорд-лазер».

– Жень. А есть… такая машина… «ниссан-евгенийболтушка»?

– Нет. Есть «тойота-маша-недоверяша». Неужели тебе не нравится? Есть очень звучные: «тойота-альтеза», «хонда-рафага». Чем больше машина, тем красивей имя: «тойота-цельсиор», «ниссан-глория». Но мне больше всего тройные нравятся, с превращением: сначала японское идёт, потом латинское, а потом русское. «Тойота-краун-атлет», «ниссан-лаурель-медалист».

– Прямо собака какая-то, – Маша задумалась, – да нет, вряд ли они специально. Просто эти слова и для них чужие, и для нас. Это и… роднит. По-моему, они называют, как нравится. Играют в слова в своё удовольствие.

– Они ещё никогда на радиаторе названия не пишут, а у каждой свой значок, у «короны» звёздочка, у «крауна» корона, у «висты» галочка, у «кресты» – крестик.

– Значит, у нашей крестик на мордочке. А я не знала, что их столько здесь… водится. За что ты их любишь?

– За то, что они не спрашивают, где водиться.

– Только этот руль… Вот если бы можно было переставить. Так… У тебя что-то с носоглоткой?

– Да ничего… Просто тогда всё пропадёт…

– Непонятно, что всё… ладно, буду просто смотреть на улицы. По одежде и машинам можно точно сказать, как живут люди…

Они остановились на светофоре рядом с обшарпанным домом. Блекло-зелёная краска свисала с него мёртвыми сырыми листьями. Некоторые скрутило в трубки, и их испод был бледно-сизым. Рядом тянулась теплотрасса в пучках стекловаты и клочьях серебрянки. Из-за её колена, переваливаясь на кочках, выезжала серебристо-голубая машина.

– А здесь как-то странно… Вот что этот… корабль тут делает?

– Это не корабль, а «тойота-краун-эстет». Представительский универсал. Турбодизель. Четыре вэ эс – все колёса поворотные. Нулевой год.

– Как нулевой?

– Двухтысячный. Так говорят.

Вдоль теплотрассы с неестественной деловитостью шел смуглый труп человека, босой, заросший и сутулый. Одет он был в тряпку и в руке весело держал блестящую от грязи котомку.

– Какое-то слепое слово. Будто всё, что до этого, обнулили… Господи, что с ним?

– Его обнулили.

8

Красноярск Женя любил. Он вообще понимал такие города, для которых главная задача – поместиться со своими заводами и промзонами меж горами и водой и где эти горы никогда не ослабляют своего излучения и маячат дымно и отрешённо в просвете прямых улиц, где всё упрощено до символичности, и в трёх метрах от банка или администрации сурово и грубо сереет земная твердь, и улицы еле лезут в гору, из которой глядит то камень, то красная древняя глина. Где рядом с серого бетона коробками, живой памятью лепятся, косо утопая в грунте, пыльные сибирские домишки со ставнями и заборами, прокопчённые, засаленные и пропылённые.

Где с берега обступает такая студёная и туманная синева, что поначалу и неясно, где несётся стальная река, а где встаёт гряда мутно-сизых сопок по-над ней, и откос последней освобождённо обрывaется к северу.

Где уют трёх главных улиц кажется схематичным и условным, и речушка кипит со стеклянной независимостью по грубым булыганам и ржавым железякам, и где так напирает камень и глина, что, кажется, город вот-вот расползался под их скупым напором.

И где не успел накопиться перебор людской энергии и ещё не пожрала сама себя безглазая плоть города, служащего лишь вынужденным местом сосуществования и сводя к нулю и людей, и смысл, и историю… и давление бессмысленности и духоты, жмущее с неба гигантской плитой, так же клинически-свинцово, как слово «гипермаркет».

Он уже забрал Машу из гостиницы, и они мчались по набережной. Ярко горело вечернее солнце, и Маша опустила козырёк у лобового стекла и чуть добавила звука в приёмнике. В её облике, причёске, одежде тоже было добавлено ещё на деленьице, но запас оставался, и лицо светилось вполсилы. И на Маше, и на Жене были очки, и стёкла машины тоже были коричневатого затемнения, и этот смуглый лачок придавал жизни свою эффектность.

В магазине Маша отобрала охапку брюк. То зернисто-, то матово-чёрные, они сыпко сползали с вешалок, и она пробовала ткань, то поклёвывая, царапая ногтем, то катая меж пальцев и словно проверяя на материальность. И, стоя у зеркала, прикладывала к себе, щурясь и глядя отстранённым и собранным взглядом, пока рядом терпеливо и внимательно дежурила девушка с табличкой на кительке.