Читать книгу "Краба видная туманность. Призрак - Эрик Шевийяр"

Спохватившись, он обнаруживает, что и в самом деле заблудился. Как отсюда выбраться? Он хочет вернуться назад по своим следам, но только окончательно их запутывает. Он ничего не узнает. Знакома ему одна только тоска, кажется родной, слишком родной. Сжимает его в долгих объятиях. Он роется в карманах, вытаскивает оттуда сигарету без фильтра, идеально округлую, нежную и гладкую, плотную; машинально подносит ее к губам, но не зажигает.

Тут в конце коридора появляется мальчуган и, опустив глаза, держась у самой стены и чувствуя себя к ней поставленным, все более и более неуверенным шагом направляется в его сторону — и вот дяденька, который следит за его приближением, посасывая палочку мела, останавливает бедолагу, спрашивает вязким голосом, как добраться до выхода.

— Понятия не имею, — отвечает Краб. — Я и сам его ищу. Пожалуйста, отпустите меня. Вы открутите мне подбородок. Что у вас у всех за грязные помыслы. Грязная педерастическая ностальгия. Каждый день встречаю двоих-троих вроде вас. Пройдет время, отращу вшивую бороденку, и ноги моей здесь больше не будет. А настоящей сигаретки у вас не найдется?

* * *

Краб умрет в зародыше.

* * *

На чужих бабушек страшно смотреть, в очередной раз убеждается Краб, пересекая с букетом в руках запруженные коридоры богадельни; поэтому он идет быстро, не особо оглядываясь по сторонам, пока не добирается наконец до кресла, в котором, как знает, найдет ее; там он душит в объятиях, покрывает поцелуями этакую мумию ведьмы, каковая воняет, чешется, подслеповато щурится, пускает слюну, — странно прекрасную и изысканную старую даму, у которой прядями лезут волосы, ее пожелтевшие волосы, свою все еще живую с незапамятных времен бабушку.

22

Краб умирал от скуки. Путешествия, зрелища — ничто не могло его развлечь. Прописанные врачами возбуждающие не оказывали никакого воздействия. Он перестал есть. Жевать: поначалу терпимо, но потом такая скука. Его начали оставлять силы.

Если пловец, который вдруг перестает плыть, камнем идет ко дну, думал Краб, то у меня под ногами разверзнется земля, с меня хватит. Так и стоило бы умирать, почва уходит из-под ног и наши слишком усталые, чтобы продолжать, тела погребаются стоймя, воткнутые без каких-либо церемоний в землю, а на поверхности уже вновь воцаряется спокойствие, под покровом травы исчезают последние следы этого скоротечного погребения.

Но любопытства у Краба не вызывала уже и смерть. Перспективой вечной жизни вряд ли можно прельстить того, кому не по силам каждое мгновение. Что же касается обещанного ему другими небытия, не привлекало и оно — ну можно ли предложить нечто меньшее пустоты? А от пустоты у Краба пухла голова, сосало под ложечкой.

Ему пришлось слечь в постель. Созванным еще раз врачам оставалось только повторить бесполезный диагноз. Краб умирал от скуки. Наука была бессильна.

Тогда кому-то пришла в голову мысль позвать к его ложу часовых дел мастера; тот его и спас.

Тем не менее до конца Краб так и не вылечился. Пусть и не такие тяжелые, как в первый раз, рецидивы, однако, довольно часты. Скука подчас еще будит его посреди ночи.

Краб не сдается. Он встает, ставит музыку, готовит себе питье, берет книгу, разжигает трубку — а скука пододвигает ему глубокое, уютное кресло. Краб с трудом из него выбирается.

Он поднимается к себе в мастерскую. Из прочной, трехмерной материи, скуки, материи грубой, скульптор мог бы что-то изваять — но ради чего? вздыхает Краб и роняет из рук инструменты.

* * *

Ради чего, бормочет себе под нос Краб, ради чего. Радищева.

23

Краб перелистнул свой ежедневник и ответил, что, увы, он, к глубокому сожалению, не сможет принять приглашение, поскольку как раз на этот вечер наметил другое мероприятие: провести его дома, подыхая со скуки.

* * *

Несмотря на ставшие достоянием гласности сведения о его излишествах и похождениях, о перепадах настроения, выходках, частой смене взглядов, перемене мнений, молниеносных обращениях в другую веру, происходящих на глазах превращениях, о том непостоянном характере, который ему приписывают, Краб — человек с устоявшимися привычками. Вам никогда не удастся застать его в отрыве от них, как не подловишь статую в другой позе. Он придерживается их с утра до вечера. Краб убивает время на медленном огне, как будто в порошок стирает ногтями и зубами каждую его секунду, ни одна не отвертится. Каждый день ему нужны новые часы.

Но так было далеко не всегда. Долгие годы Краб оставался убежден, что время невозможно ни к чему приспособить. Смотреть — смотрите, но руками не трогать. И он отодвигался в сторону, пропуская его мимо. Как сесть в этот идущий невесть откуда и незнамо куда поезд? Крабу было не до путешествий. Некоторые из его дней разрастались в длину, захлестывали даже под эгидой бессонницы на завтра — и тогда часам было уже нечего мудохаться, их стрелки крутились вхолостую, покуда настоящая — темная, сонная — ночь не восстанавливала своим ритмом длительность. Затем ритм снова начинал барахлить, и на сей раз дни прогрохатывали наподобие грома (забудем про молнии) в безысходной ночи.

Подчас Краб за несколько часов старел на десятки лет, потом на века застывал, время протекало рядом с ним, у него над головой или между ног, уносило друзей и бросало его одного влачить всю скуку мира. Краб не был знаком ни с одним современником, всем им он был предком или припозднившимся ребенком. Каждый раз он предпринимал похвальные усилия, чтобы приспособиться, перенимал обычаи этого времени, приноровлялся, подстраивался, равнялся на других (словно в ряду товаров на складской полке), терпел насмешки крестоносцев, хохотавших с высоты своих коней над его тогой и котурнами. Напрасный труд. Подобно глубинной волне, которая наобум подхватывает пловца и бросает на рифы, тогда как остальные купальщики плещутся вокруг него как по маслу, ускорение времени внезапно выталкивало его — и только его — прямо на сборище людей в напудренных париках, сплошь в веерах и кружевах, и он, в промасленном комбинезоне, с гаечным ключом в руке, вновь пожинал хохот и издевательства. Всегда вышедший из моды, Краб — или забежавший вперед — всегда не вовремя, посмешище и отцов, и сыновей всех слившихся воедино поколений.

В конце концов ему удалось обуздать время, выработав себе привычки на каждую секунду дня, от зари до заката.

С тех пор он повторяется, неустанно себя копирует. Идет по собственным следам — тот же номер обуви, та же походка, тот же маршрут; сцепляет, что бы он ни делал, жесты с миллиметровой точностью мастера в своем ремесле, с машинальной неотвратимостью китайского солнца: воплощение точности, нога в своей колее, голова на кругах своих, так что даже небо хранит мерцающий след его волос.

* * *

Самая заурядная безделушка, но эти часы наполняют Краба необыкновенной гордостью. Краб претендует — не больше и не меньше — на сообщничество со временем, прикрывая его бегство, и тем самым на равных отвечает за совершаемые им преступления — наподобие шофера банды, не выключающего мотор, пока остальные преспокойно грабят и убивают.