Читать книгу "Прощание с телом - Сергей Коровин"

«Полный покой, свежий воздух, хороший повар, теннисный корт, сауна, бар, бильярд на втором этаже», — так представила мне хозяйка достоинства своего заведения, когда я ее наконец отыскал и вызвал в просторный холл. «А я вас сразу узнала», — сказала она, и тут выяснилось, что двадцать лет назад эту девушку звали Линда, что ее бабушка имела какие-то дела с нашей Мариванной, что лет тридцать назад они даже приходили к нам не то за цветами, не то за семенами, что я ей несколько лет назад на приеме в мэрии подарил журнал с каким-то своим текстом. Но пока мы оживленно обменивались впечатлениями от жизни, я подглядел в журнале регистрации, что Бабайка живет одна в третьем номере на первом этаже, и потому спросил себе соседний. Остальные фамилии никакого подозрения у меня не вызвали вследствие своей шведской или финской нечитабельности. «Вообще-то я не ожидала увидеть вас в нашем пансионатике. Последнее время у нас гостят исключительно девочки, — Линда кивнула на постер со словами „Лесбийский материализм“. — Вы ждете друга или, может быть, ищете?» — почему-то спросила она, протягивая мне ключ. «Ищу только покоя, — буркнул я. — Кстати, как тут у вас с парковкой?» — «О, парковка у нас охраняемая, с той стороны, — сказала она, — а я позвоню в волостную управу, и вам выпишут пропуск для проезда в приморский квартал на весь срок проживания, иначе нельзя, у нас теперь все очень строго». Во время нашего разговора я напряженно размышлял над тем, как мне быть дальше и что я скажу Бабайке, когда мы столкнемся с ней где-нибудь в сауне или в баре.

Как я и рассчитал, интерьер моего номера был зеркальным отражением соседнего, то есть наши постели располагались голова к голове, ванна стояла к ванне, горшок к горшку и так далее. Оказавшись в своих апартаментах, я первым делом на цыпочках подобрался к стене и приложил ухо. Потом, стараясь не скрипнуть дверью, прокрался в ванную и все обследовал, не зажигая лампочки, но практически ничего нужного не нашел, нигде не пробивался свет, не было слышно ни звука, только у меня внутри сердце гулко стучало об ребра. Мне было трудно представить себе отчет в своих действиях, я их мог объяснить только тем, что меня неудержимо тянет к ней, и со смешанным чувством досады и благоговения смотрел на разделяющую нас переборку и репродукцию в деревянной рамке — сопротивляться этому влечению не представлялось возможным. И я подумал: если бы она жила в этом номере, то я бы ничего не увидел, здесь форточка с другой стороны, а у кровати — шторы до самой стены. И ничего бы не узнал. Черт побери, почему я раньше ее избегал? Сколько сталкивались в городе… Наверно, потому что с Жирным водилась, а я и его избегал; потому что она была просто чужой, как те бабы, которые ходят мимо, и все пялятся им на задницы, или те, что заходят в кабинет, или где-нибудь привяжутся с какой-нибудь дурью и строят из себя неизвестно что. И еще, потому что раньше не видел, как блестит у нее слюнка на подбородке, когда она мотает головой в сладостном изнеможении; не понимал, что она беззащитна. Впрочем, едва ли она избавится от страхов, если за ней подсматривать через дырку и спускать себе в штаны.

А о Кольке с Анькой, равно как и об остальных обстоятельствах, я тогда напрочь забыл, потому что повторял одно и то же, приколовшись: «И этой светлой жизни тьма до капли вместилась в рюмку узкую пупка», пока мне и вправду не захотелось ощутить какую-нибудь рюмку, а еще лучше — холодную тяжелую кружку. За стенкой было по-прежнему тихо. Я обнаружил, что в поэтическом угаре машинально достал папку с рукописями и разложил на столе. Между тем за желтыми шторами солнце уже поднялось к полудню. До обеденного гонга, или горна — интересно, чем тут теперь призывают на обед? — оставалось еще какое-то время, и я, здраво рассудив, что если она проспала завтрак, то уж до обеда-то никуда не денется, решил пойти поискать бар.

Но в тот момент, когда я уже завязывал шнурки, кто-то повернул ручку двери, и она немного приоткрылась. Я увидел знакомую майку и шорты. Она протиснулась в эту щель почему-то задом наперед, наверно, кого-то еще высматривая в коридоре, тщательно закрыла дверь, опустила на пол желтую пляжную кошелку, повернулась ко мне, на мгновение замерла с вытаращенными глазами, запустила пальцы в волосы и взвизгнула не своим голосом: «И-и-и-и-и-и-и-и-и! — дернула к себе дверь, хотя та открывалась наружу, шарахнулась в стенной шкаф, в ванную, но и туда почему-то не попала, потом у нее от отчаяния подкосились ноги, она опустилась на ковер, съежилась в углу, закрыла лицо руками и запричитала: — Не трогайте меня, уходите, пожалуйста, я вас очень прошу, не надо меня… умоляю, не надо…» «Господи, что случилось? — удивился я. — Вы, что, Ирина, меня не узнаете?»

«Не подходи ко мне! — закричала она. — Уходи немедленно, убирайся прочь! Сейчас же!»

Значит, узнала, подумал я и совершенно инстинктивно шагнул к ней, мне хотелось погладить ее по головке, успокоить, прижать к себе, но она выставила вперед ладошку и заорала: «Не прикасайся ко мне! Выйди и закрой дверь!»

«Ладно, — сказал я, — я уйду, но это, вообще-то, мой номер. Если сочтете возможным что-нибудь мне сказать, то я буду в баре». И подумал: как трудно быть нежным.

Устройство заведения я приблизительно помнил: когда-то на втором этаже в доме под шпилем стоял бильярдный стол. Туда можно было попасть из библиотеки, где мы читали Сабанеева, Татищева, Ключевского, например, про Петра: «Пьют, бывало, до тех пор, пока генерал-адмирал старик Апраксин начнет плакать-разливаться горючими слезами, что вот он на старости лет остался сиротою круглым, без отца, без матери» и тому подобное. Или разглядывали на вклейках в старинной энциклопедии медуз, морских звезд, млекопитающих семейства псовых, соцветия, знакомились с устройством крематория, паровой машины, сепаратора молока. Новых книжек было мало, скорей всего в собрание, оставшееся от довоенных хозяев, пионервожатые в последний момент пожертвовали собственные «Приключения майора Пронина», «Тихий Дон», «Огонёк» и «Веселые картинки». Но больше всего нам нравился двухтомник Плосса с картинками, изображавшими женщин разных народов в национальных костюмах и без, сзади и спереди. Теперь в бильярдной появились пивные краны и высокие табуреты.

Она ворвалась, как ветер, я даже не успел ополовинить желанную кружку На ней было чудное летнее платьице, под мышкой она сжимала все ту же тростниковую кошелку.

«Лодейников, что тут делаешь, идиот? — зашипела она, оглядываясь на стойку, за которой маячила все та же Линда. — Что это значит? Как ты тут оказался?»

Что я мог ей ответить? С одной стороны, разумеется, нельзя было раскрывать наши карты, а с другой — у меня язык не поворачивался наврать ей, поэтому я только пробормотал, что приехал порыбачить, что моя дача занята — она же действительно занята, я, правда, не сказал кем — и мне приходится жить в пансионате.

«Ой, как ты меня напугал», — сказала наконец она, и мы мирно разговорились. Я держался как джентльмен, но она потом мне призналась, что выглядел я довольно отталкивающе: весь какой-то помятый, липкий, омерзительно вонял пивом и нес несусветную ерунду про эту бильярдную, про стол, который когда-то принадлежал маршалу Пилсудскому, про пионерский лагерь, про какие-то стеклянные шары, про угря, про судаков и миноги, но она, как выяснилось впоследствии, ничего не понимала и не знала, куда от меня деваться, а меня, видно, понесло. Машинально я выпил за разговорами кружки три.