Читать книгу "Скандал с Модильяни. Бумажные деньги - Кен Фоллетт"

Он посмотрел на свои часы. Диксон заставлял себя ждать уже долго. Я мог бы заняться порнографическими рисунками для грязных журнальчиков, причем заработал бы неплохие деньги, но это значило бы проституировать свой богоданный талант, подумал он.

Раздался мягкий звук зуммера, и секретарь сняла трубку телефона.

– Спасибо, сэр, – сказала она, давая отбой.

Потом встала, обошла вокруг стола.

– Заходите, пожалуйста, – и с этими словами она открыла перед Ашером дверь.

Когда Питер вошел, Диксон поднялся. Это был высокий, сухопарый мужчина в очках с полукруглыми линзами и с манерами семейного доктора. Он без улыбки пожал посетителю руку и отрывисто предложил Питеру сесть.

Затем оперся локтями на поверхность антикварного рабочего стола и спросил:

– Итак, чем могу быть полезен?

Питер репетировал речь всю дорогу, пока ехал на велосипеде. Он не сомневался, что Диксон примет его к себе, но постарался выбрать выражения, чтобы ни в коем случае не задеть самолюбие этого типа. И он сказал:

– Я уже давно не слишком доволен тем, как со мной поступают в «Белгравии». И подумал, не пожелаете ли вы взять в экспозицию мои работы.

Диксон вздернул брови.

– Это несколько неожиданное предложение, вам не кажется?

– Быть может, внешне все выглядит спонтанным, но, как я упомянул, недовольство накапливалось уже некоторое время.

– Что ж, такое случается. Расскажите, как шли ваши дела в последнее время.

Питер несколько секунд в замешательстве гадал, слышал ли Диксон вообще о вчерашней ссоре. Если слышал, то не подавал вида и ни словом не обмолвился о ней.

– «Коричневая линия» продалась не так давно за шестьсот фунтов, – сказал он. – «Две коробки» ушли за пятьсот пятьдесят. – Звучало неплохо, но суть заключалась в том, что это были всего две картины, купленные у него за полтора года.

– Прекрасно, – прокомментировал Диксон. – Тогда в чем же заключались ваши проблемы с «Белгравией»?

– Не могу точно сказать, – предельно честно ответил Питер. – Я художник, а не торговец картинами. Но, как мне показалось, они не делали ничего, чтобы популяризировать мое творчество.

– Гм-м… – Диксон погрузился в раздумья. Хочет, чтобы все выглядело сложнее, чем самом деле, мелькнула мысль у Питера. Но потом владелец галереи сказал: – Боюсь, мистер Ашер, что, по моему мнению, мы не сможем включить вас в наш реестр. Хотя мне очень жаль.

Питер уставился на него как громом пораженный.

– Что значит, не сможете включить в свой реестр? Всего два года назад меня стремилась заполучить каждая лондонская галерея! – Он откинул с лица пряди длинных волос. – Боже милостивый! Вы не можете так просто отвергнуть меня!

Диксон занервничал, словно его напугала неистовая одержимость молодого живописца.

– Я считаю, – сказал он, впрочем, достаточно резко, – что вас поначалу значительно переоценивали. Вот почему мы, скорее всего, так же разочаруем вас, как и «Белгравия», потому что корень проблемы не в галереях, а в ваших работах. Со временем их стоимость снова возрастет, но на данный момент лишь немногие из ваших холстов можно оценить больше, чем в триста двадцать пять фунтов. Простите, но таково мое решение.

Ашер весь напрягся, его тон стал почти умоляющим:

– Послушайте, если вы отвернетесь от меня, мне придется податься в маляры и красить стены домов. Разве вы не понимаете? Мне насущно необходима галерея!

– Вы не пропадете, мистер Ашер. Наоборот, вы более чем преуспеете. Через десять лет вас станут величать лучшим художником в Англии.

– Так почему бы не заняться мной прямо сейчас?

Диксон нетерпеливо вздохнул. Ему уже встало поперек горла всякое продолжение этого разговора.

– Сейчас мы совершенно не та галерея, какая вам нужна. Как вам известно, мы продаем главным образом живопись и скульптуру конца XIX столетия. У нас заключены контракты всего лишь с двумя ныне здравствующими художниками, и они оба знамениты. Кроме того, вы нам совершенно не подходите по стилю.

– Что, черт вас побери, это значит?

Диксон поднялся на ноги.

– Мистер Ашер, я пытался вам отказать максимально вежливо, объяснил свою позицию с точки зрения здравого смысла, не прибегая к грубым словам или излишней и обидной для вас откровенности. Но, как я вижу, вы не ответили на мою вежливость взаимностью. И потому вынудили выложить вам все как есть, без обиняков. Вчера вечером вы закатили совершенно безобразную сцену в «Белгравии». Оскорбили хозяина галереи, поставили в неловкое положение его гостей. И мне совершенно не хочется, чтобы нечто подобное повторилось в «Диксоне». А теперь всего вам хорошего, приятного дня. Я вас больше не смею задерживать.

Питер тоже встал, агрессивно наклонив вперед голову. Начал было что-то говорить, но осекся, развернулся и вышел за дверь.

Широкими шагами он быстро миновал коридор, вестибюль и оказался на улице. Уже из седла велосипеда, нажимая на педали, он посмотрел на окна вверху.

– И вы все тоже пошли на хрен! – выкрикнул он и укатил прочь.

Свой гнев он срывал теперь на педалях велосипеда, вращая их с озлобленной мощью, набирая и набирая скорость. На светофоры, улицы с односторонним движением и полосы, зарезервированные только для автобусов, он не обращал ни малейшего внимания. На перекрестках он выезжал на тротуары, распугивая прохожих, определенно похожий на маньяка в деловом костюме, но с длинными волосами, развевавшимися от ветра.

Через какое-то время Питер пришел в себя, оказавшись на набережной Темзы в районе вокзала Виктория, где его ярость окончательно улетучилась. С самого начала было ошибкой связываться с консервативными воротилами из числа торговцев произведениями искусства, решил он. Диксон прав: его стиль им не подходит. Поначалу перспектива выглядела соблазнительной: контракт с одной из старых и более чем респектабельных галерей, как казалось, гарантировал постоянное ощущение уверенности в завтрашнем дне. А это очень плохо для молодого художника. Вероятно, он еще почувствует последствия, пагубно сказавшиеся на его работе.

Надо было держаться маргинальных салонов, компании молодых бунтарей, таких, как в «Шестьдесят девять», где года два собирались огромные силы революционного искусства, пока заведение не разорилось.

Подсознание направляло его в сторону Кингз-роуд, и внезапно Питер понял, почему это происходило. До него дошел слух, что Джулиан Блэк, немного знакомый ему по совместной учебе в художественной школе, собирался открыть новый салон и назвать его «Черной галереей»[3]. Джулиан был личностью яркой: иконоборец, презиравший мировые художественные традиции, страстно влюбленный в живопись, хотя сам как художник ничего собой не представлял.