Читать книгу "Женщина ниоткуда - Жан-Мари Гюстав Леклезио"

Мы разговариваем, разговариваем, без конца разговариваем. Вернее, говорю-то главным образом я. Хотя мистеру Кио всегда есть что сказать, он знает все на свете. Потому что он писатель. Но при этом совсем не важничает, просто у него всегда готов ответ на любой вопрос. Ведь он знаком с самыми разными людьми, побывал в самых разных странах, овладел самыми разными профессиями. Мне кажется, именно поэтому он и грустит. Ведь это очень грустно – знать все на свете, разве нет? Сперва он отвечал не так уж охотно. Выслушивал мою болтовню, но, похоже, думал о чем-то другом. Я расспрашивала о его путешествиях, о его журналистской работе, но он как будто меня не слышал. И тогда я тормошила его: «Эй, мистер Кио! Месье!» Он вздрагивал: «Что вам?» – «Почему вы меня не слушаете? Наверно, думаете, что я маленькая и ничего интересного не скажу?» Да, вот такой я уродилась – совсем не боюсь взрослых. Даже школьных учителей. Запросто могу ткнуть их кулаком, ущипнуть. Но делаю это беззлобно, просто чтобы они встряхнулись. «Вы что, заснули? Вы умеете спать с открытыми глазами? Берегитесь, ветер может повалить вас, ветер может снести вас в море!» Это приводит его в чувство. Он становится внимательней. Иногда его даже смешат мои шутки. Я подражаю его произношению, его манере говорить, начинать все свои фразы с «э-э-э… н-ну…», если он не знает, как ответить. Зато ему хорошо знакомы все виды птиц – буревестники, глупыши, водорезы, морские ласточки, а также насекомые – бабочки, жуки-скарабеи и пресловутые морские тараканы, которые кишат между скалами во время отлива. Может, он учитель, только больше не работает в школе? Может, его уволили из-за какого-нибудь скандала, например, из-за того, что он педофил и приставал к девочкам у себя на родине, а в результате ему пришлось скрываться здесь? Такая мысль показалась мне забавной, я даже попробовала намекнуть ему на это, но он меня не понял. Или просто не захотел слушать. Нет, я не могу представить себе мистера Кио в роли старого развратника, который на уроках физкультуры щиплет девчонок за попки. Да и внешне он на учителя не похож. Невысокий, слегка сутулый; правда, у него красивые плечи, а когда он не носит бейсболку, то видно, что у него густые вьющиеся волосы, в которых поблескивает седина, – это очень элегантно. А может, он полицейский и прибыл на остров, чтобы расследовать какое-нибудь преступление. И притворяется, будто ловит рыбу, а сам наблюдает за людьми, кто куда ходит. Но тогда это очень странный полицейский, и вряд ли он стал бы щеголять в черном костюме и белой рубашке!

Я ему задаю самые неожиданные вопросы – то есть неожиданные для девчонки моего возраста. Например, спросила однажды: «Вам где бы хотелось умереть?» Он смотрел на меня, не отвечая, – наверно, никогда об этом не думал.

«А вот я хотела бы умереть в море. Но не утонуть, а просто – исчезнуть в море и уже не вернуться. Так, чтобы волны меня унесли далеко-далеко».

Его лицо как-то странно сморщилось – я решила, что он сейчас рассмеется. Но, приглядевшись, увидела, что это, скорее, гневная гримаса. «Зачем вы говорите такие вещи? Кто вас надоумил исчезнуть в море?» Впервые он как будто рассердился на мои слова. Потом добавил, уже чуть спокойнее: «Вы не понимаете, о чем говорите! Болтаете какие-то глупости!» Мне стало ужасно стыдно и захотелось сжать его руку, приникнуть головой к его плечу, чтобы он меня простил, но вместо этого я обиженно возразила: «Во-первых, почему же это глупости? Я не дурочка, я думаю о смерти, хоть мне еще расти и расти». И это правда, я много раз приходила на берег моря и представляла, как бросаюсь в волны и позволяю им унести себя. Без всякой причины, просто потому, что мне обрыдла школа и до смерти надоел дружок моей матери, который все время пристает к ней со всякими идиотскими нежностями и бреднями.

«Джун, не будем больше говорить об этом». Он впервые назвал меня по имени, и я тут же растаяла: значит, я для него не пустое место, не безмозглая девчонка, которая от скуки пялится на поплавок его спиннинга, пляшущий в воде у пристани. Перед уходом я легко чмокнула его в щеку, очень быстро. Но успела ощутить запах его жесткой кожи и другой, кисловатый, так пахнут почти все старики. Как будто он мне отец или дед – в общем, какой-нибудь родственник. А потом убежала без оглядки.

Не понимаю, как это меня угораздило. Хотя, в общем-то, все случилось именно так, как нередко бывает со мной: я почти не обращаю внимания на окружающее, рассеянно разговариваю, слушаю и только потом замечаю, что рядом кто-то есть, а раньше никого не было. На скамейке, в ресторане, на пляже. Или вот на этой широкой бетонной дамбе, куда я хожу удить рыбу, даром что ничего в этом не смыслю; просто рыбалка позволяет мне проводить часы в созерцании моря, и тут уж никто не станет гадать, зачем я здесь рассиживаюсь, вот и все. А она появилась и заговорила со мной. Вторглась в мою жизнь. Девчонка! Утверждает, что ей шестнадцать лет, но я-то вижу, что это вранье: ведь она еще учится в школе, а в этих краях в шестнадцать лет уже работают, выходят замуж, а не болтаются на дорогах и волнорезах, точа лясы со стариком. Только этого мне не хватало – чтобы меня, при моем-то прошлом, застукали с малолеткой! Я абсолютно уверен, что единственный здешний полицейский следит за мной; куда ни пойди, он уже тут как тут, медленно проезжает мимо в своей двухцветной тачке, искоса поглядывая на меня. Ждет любого предлога, чтобы арестовать, чует, что я подозрительный тип, одинокий волк, который только притворяется туристом. Сколько раз он проезжал мимо, когда мы с Джун возвращались с рыбалки. Притом он ничего не говорит, притворяется, будто не видит, а это еще хуже.

Ее зовут Джун. Должен признаться: мне очень нравится это имя. Уверен, что Мэри была бы рада с ней познакомиться. Одна ее грива чего сто́ит: густые вьющиеся волосы, черные с рыжеватым отливом. Чаще всего она стягивает их в пучок с помощью резинок. Но, приходя на берег, выпускает на свободу, и тогда они напоминают парик, на них играют солнечные блики, а ветер бесцеремонно треплет. У Мэри тоже была густая шевелюра, черная как смоль, только волосы были прямые, и когда она закалывала их в пучок, то становилась похожей на гейшу.

Нужно взять себя в руки. Ведь я приехал на этот остров не для того, чтобы ловить барабульку и вести беседы с несовершеннолетней девчонкой! Или уподобляться этим жалким туристам, которые носятся по острову в поисках красивых видов, щелкая все подряд и отмечая по ходу дела: скамейка первого поцелуя – done[15], маяк на краю света – done, аллея одиночества, сад обещаний, пляж кораблекрушения – done, done, done. После чего уезжают – с пустой головой и пустым карманом. Нет, для меня этот остров – конец пути, безнадежный тупик, место, которое не обойдешь стороной, после которого уже ничего больше не будет. Океан – это забвение.

Мэри, ее жизнь, ее тело, ее любовь, исчезнувшие бесследно, беспричинно. А еще та женщина в Хюэ, молоденькая женщина, распятая на полу, боявшаяся даже стонать, пока солдаты по очереди насиловали ее. Ее окровавленные губы, ее глаза – два пятна мрака. И я, который глядел на это с порога, не двигаясь, не говоря ни слова. Мои глаза убийцы. Вот из-за каких образов я оказался здесь – в поисках того места, где они хранятся, того черного ящика, где они заперты навсегда. Но не для того, чтобы стереть их из памяти, а для того, чтобы видеть их, непрерывно вытаскивать на свет божий. Чтобы пустить самого себя по следам прошлого, словно пса, преследующего добычу. Ведь должно же быть объяснение тому, что случилось, ключ ко всем этим жутким событиям. Едва ступив на остров, я ощутил дрожь, у меня буквально встали дыбом волоски на спине, на руках, на плечах. Нечто или некто поджидает меня здесь. Нечто или некто таится в черных скалах, в расселинах, в пещерах. Как те мерзкие насекомые вроде морских тараканов, что тысячами бегают вдоль берега во время отлива, накрывая шевелящимся ковром причалы и волнорезы. При Мэри эти твари здесь не водились – или мы не обратили на них внимания? А ведь Мэри ненавидела насекомых. Это была единственная форма жизни, которую она ненавидела. Ночная бабочка повергала ее в ужас, один вид сколопендры вызывал тошноту. Но тогда мы были счастливы, а потому знать не знали никаких насекомых. Однако достаточно любой перемены в существовании, чтобы все, прежде скрытое от глаз, стало до жути реальным и навалилось на человека. Вот зачем я здесь, ни для чего другого. Чтобы вспомнить. Чтобы моя преступная жизнь раскрылась передо мной. Чтобы я увидел ее всю воочию, до мельчайших подробностей. Чтобы я мог, в свой черед, исчезнуть.