Читать книгу "Мифы о штрафбатах - Вадим Телицын"

До этого счастливого момента доживали очень и очень немногие, что неудивительно — в отсутствие саперов, например, на минные поля посылали «штрафников», которые разминировали их своими телами. Практиковалась также «разведка боем», придуманная в Советской армии. Когда нужно было составить хотя бы приблизительное представление о состоянии немецкой обороны, «штрафники» бежали в самоубийственную атаку без какой-либо поддержки с одной целью — вызвать на себя огонь возможно большего количества немецких огневых точек, с тем, чтобы офицеры смогли нанести их расположения на свои карты. Не менее 90 % «штрафников» из таких «разведок» не возвращались.

Сталин не забыл и о генералах: командующие дивизиями, корпусами и армиями снимались с постов и отдавались под трибунал за самовольный отход войск без приказа командования фронтом.

Генералам оказывалась «честь» — их просто расстреливали, не заставляя валяться на минном поле с оторванными ногами. Все эти дисциплинарные меры были восприняты в войсках не менее серьезно, чем доходчивые слова Верховного.

С августа 1942-го дезертиров и «паникеров» сильно поубавилось, а Советская армия стала сражаться лучше и злее, что отмечали сами немцы[14].

Страх пронизал все поры советского общества в 1930-е годы, и не случайно, и неспроста, людей уводили в неизвестность и в светлый день, и в темную ночь. Даже представить себе невозможно, что произошло бы со страной и народом, не будь трагических событий июня 1941 года. Конечно, можно согласиться с теми, кто утверждает, что «война прервала мирную жизнь миллионов советских граждан». Но у других миллионов (пребывавших в местах не столь отдаленных) появился шанс на деле доказать, что их вина — чистый вымысел. Многие из них свято верили в чистоту помыслов советской власти при «перековке» общества, что даже испытав на себе все «прелести» большевистского режима, готовы были встать на его защиту. (Даже принимая их заявления, что они защищают свой дом, свою семью, своих детей, свою Родину, невозможно абстрагироваться и от того, что и власть, упрятавшую их на Магадан или Воркуту, им защищать тоже придется.) Существует множество свидетельств о том, что в первую очередь те заключенные, что были осуждены по печальной знаменитой 58-й статье, настаивали на своей отправке — добровольцами — в действующую армию, на фронт, в штрафную часть, на строительство укрепрайонов и проч., куда угодно, лишь бы быть полезным фронту.

Во многих воспоминаниях подчеркивается, что политических заключенных в штрафных подразделениях не было, не положено по приказу. Но опять же, закон одно, а военное время, военная обстановка, фронт, требующий все новых и новых жертв, — совсем иное. Да и те, кто рвался — в силу любви к Родине или в силу своего фанатизма — на фронт из промерзших бараков под пули, готовы были и в штрафных ротах реабилитировать свое доброе имя.

Думается, что они прекрасно понимали, что такое штрафная рота или штрафной батальон, но готовы были или умереть там, или, не прячась за спины других, «искупить вину».

А вот совсем иное видение ситуации, так вспоминал генерал армии Герой Советского Союза П.Н. Лащенко[15]:

«Приказ этот появился не вдруг, он вызревал; в конце концов, оказался ответом на ход войны. А ход войны в тот момент катился к трагедии. Большинство из вас много наслышаны о приказе № 227, но ознакомились с ним впервые и еще находятся под его впечатлением.

Я первый раз прочитал его под Воронежем, в штабе 60-й армии, которой командовал генерал И.Д. Черняховский[16], едва ли не в тот день, когда он был издан — 28 июля 1942 года. Был я тогда заместителем начальника штаба 60-й армии. Признаюсь, что нахожусь под впечатлением с тех пор, как впервые увидел его. Такова сила этого документа. Я часто задумывался: в чем она, эта сила?

Но в сорок втором году мы восприняли приказ 227 как управу на паникеров и шкурников, маловеров и тех, для кого собственная жизнь дороже судьбы своего народа, своих родных и близких, пославших их на фронт… Законы войны объективны. В любой армии солдата, бросившего оружие, всегда ждало суровое наказание. Штрафные роты и батальоны, если не усложнять, — те же роты и батальоны, только поставленные на наиболее тяжелые участки фронта. Однако фронтовики знают, как все условно на войне: без жестокого боя немцы не отдавали ни одной деревни, ни одного города, ни одной высоты. Командиры штрафных подразделений штрафниками никогда не были, а самих штрафников никто не зачислял в уголовные преступники.

Когда пришел приказ 227, части 60-й армии отбивались от врага под Воронежем. Обстановка была сверхтяжелая. Что говорить, полстраны захватил враг. Мы держались, казалось, на пределе возможного. Нет, я не мог сказать, что была всеобщая паника или повальное бегство. Да, отступали, но бегства как такового не было, по крайней мере в нашей армии. Приказ прозвучал для всех нас тем набатным сигналом, в котором было одно — отступать некуда, ни шагу назад, иначе погубим себя и Родину. Именно это, я бы сказал, главное в приказе, и было воспринято сердцем и разумом»[17].

Увиливает генерал, увиливает. Но четко прослеживается его неоднозначное впечатление от приказа. Он, генерал, проведший всю войну в действующей армии, прекрасно был знаком со всей обстановкой, со всеми слабостями военной машины, и знал о том, как можно поправить ситуацию, даже не прибегая к столь суровым мерам, как судимость и отбывание ее на фронте.

Но генерал не договаривал, как, например, свести вместе такие явления, как «паникеры и шкурники, маловеры и те, для кого собственная жизнь дороже судьбы своего народа, своих родных и близких, пославших их на фронт…», с тем, что советская власть так упорно, настойчиво воспитывала советского человека, готового на самопожертвование, на подвиг, на смерть ради… Ради чего… ради власти?

Нет, солдаты готовы были умереть ради своей семьи, но не торопились выполнять совершенно идиотские приказы своего командования, приказы, которые толкали их на верную смерть, на безрассудные действия, во вражеский плен или в собственный концлагерь (если удавалось выжить). Да, были и те, кто смалодушничал, спасовал, оступился, испугался, — все это естественно, а особенно в условиях такой войны, какой стала для Советского Союза Великая Отечественная, а для всего мира — Вторая мировая война.