Читать книгу "Правила жизни от Фридриха Ницше - Армстронг Джон"

«Вагнер направил на жизнь, настоящую и прошлую, яркий луч разума, сильный настолько, чтобы пролить свет на самые дальние дали. Вот почему он является упростителем мира, поскольку упрощение мира возможно только для того, чей взор способен овладеть ужасающей сложностью и беспредельностью кажущегося хаоса, связать и объединить то, что ранее было безнадежно несовместимым.

Вагнер сделал это, потому что ему удалось открыть связь между двумя явлениями, которые казались отчужденными друг от друга, словно замкнутыми в разных сферах: между музыкой и жизнью, а также между музыкой и драмой. Не то чтобы он изобрел или первым построил эти отношения: они существовали всегда и были заметны каждому. Любая великая проблема в этом отношении подобна драгоценному камню: тысячи проходят мимо, пока, наконец, один не поднимет его. Почему – спрашивает себя Вагнер – в жизни современных людей именно такое искусство, как музыка, проявилось с необычайной силой? Видеть в этом проблему еще не значит низко оценивать нашу жизнь. Напротив, если взвесить все великие силы, присущие этой жизни, и при этом жизнь, полную борьбы, воспринимать как страстное стремление к сознательной свободе и независимости мысли, то только тогда присутствие музыки в этом мире покажется загадочным. И тогда, пожалуй, скажешь: такая эпоха не могла породить музыки! Но чему тогда приписать ее появление? Случайности? Конечно, один великий художник мог появиться и случайно. Но появление целого ряда таких мастеров, каких мы видим в истории современной музыки и какие были в прошлом лишь однажды – у греков, – убеждает нас, что у истоков этого явления лежит необходимость, а не случай. Смысл этой необходимости и есть загадка, на которую Вагнер дает нам ответ.

Он первым осознал зло, которое распространилось так же широко, как и сама цивилизация; повсюду замечается заболевание речи, и над всем человеческим развитием тяготеет гнет этой ужасной болезни. Язык постоянно вытесняется из своего истинного царства – он более неспособен выразить сильные чувства, которые прежде передавал во всей их простоте. Теперь он вынужден стремиться к практически невозможному достижению – передаче мыслей, то есть того, что обратно чувствам. За сравнительно короткий период современной цивилизации силы его настолько истощились из-за чрезмерного расширения круга обязанностей, что он более не в состоянии выполнять даже ту функцию, которая единственно оправдывает его существование, то есть помогать страдающим общаться друг с другом, делясь своими скорбями и печалями. Человек больше не может посредством языка сообщить окружающим о своем несчастье, и, следовательно, не может действительно выразить себя. В таких условиях, которые сегодня ощущаются лишь смутно, язык постепенно становится самостоятельной силой, которая призрачными руками хватает человечество и тянет туда, куда оно не хочет идти. Как только люди пытаются понять друг друга и объединиться для общего дела, ими овладевает безумие всеобщих понятий и даже просто слов.

Вследствие этой неспособности выразить себя творения их коллективного духа несут на себе печать раздора, не только потому что не отражают их действительных потребностей, но в силу абсолютной пустоты всемогущих слов и понятий, о которых мы уже говорили. Таким образом, к прочим страданиям человечества присоединяются еще страдания условности, то есть согласованности в словах и поступках при несогласованности в чувствах. Как в период угасания любого искусства наступает момент, когда его болезненно разрастающиеся средства и формы начинают тиранически подавлять нежные души художников и обращают их в своих рабов, точно так же теперь, в период угасания языка, мы становимся рабами слова. Под этим гнетом никто более не может проявить себя таким, каков он есть, и говорить безыскусно. Лишь немногие способны сохранить свою индивидуальность в борьбе с культурой, которая видит залог своего успеха не в том, чтобы идти навстречу определенным чувствам и потребностям, просвещая их, а в том, чтобы опутывать личность сетью «ясных понятий» и учить ее правильно мыслить: как будто есть какой-то смысл в том, чтобы делать человека правильно мыслящим существом, если не удалось прежде сделать его правильно чувствующим.

Если теперь в среде столь тяжело больного человечества раздается музыка наших немецких мастеров, то каков же смысл этих звуков? Только истинное чувство, враг всех условностей, всякой искусственной отчужденности и непонимания между людьми: эта музыка знаменует собой возврат к природе и одновременно ее очищение и преображение, ибо в душе наиболее любящих людей пробудилась потребность в таком возврате, и в их искусстве звучит голос природы, претворенной в любовь».

«Несвоевременные размышления: Рихард Вагнер в Байрейте», 1876

Статья абстрактна, но проникнута истинной страстью: мой друг прекрасен, он делает интересные вещи. Мы с моим другом освободились от условностей; мы по-настоящему понимаем друг друга, потому что между нами царит взаимное согласие.

После разрыва очень важно как можно более точно понять, почему человек оказался плох для вас. Ницше пишет так, словно проповедует перед всем миром. Но человеком, которому больше всего нужен был этот урок прозрения, был, конечно же, он сам. В своей статье он осмысливает то, что привлекало его в былом друге – музыкальный талант (в более нормальной ситуации это может быть остроумие, чувство моды, поразительная сексуальность, уверенность в обращении с деньгами). В процессе развития отношений привлекательность определенного качества может ослабеть. Человек попросту перерастает свое былое увлечение. Ницше полюбил музыку Бизе, особенно оперу «Кармен». И новая любовь помогла ему понять, что не сложилось в прежних отношениях.

«Вы начинаете уже понимать, как сильно исправляет меня эта музыка?.. Возвращение к природе, здоровье, веселость, юность, добродетель! – И все же я был одним из самых испорченных вагнерианцев… Я был в состоянии относиться к Вагнеру серьезно… Ах, этот старый волшебник, чего только он не проделывал с нами! Первое, что предлагает нам его искусство, – это увеличительное стекло: смотришь в него и не веришь глазам своим – все становится большим, и даже сам Вагнер…

За право быть учеником Вагнера приходится дорого платить – еще дороже за право быть его другом. Что это право делает с духом? Освобождает ли Вагнер дух? – Ему свойственна всякая двойственность, всякая двусмысленность, вообще все, что убеждает невежд, не доводя их до сознания, в чем их убедили. Это делает Вагнера соблазнителем крупного масштаба. Нет ничего усталого, отжившего, ничего фатального и враждебного жизни в вопросах духа, чего его искусство тайно не взяло бы под защиту: это самый черный обскурантизм, скрываемый им под светлыми покровами идеала. Он льстит каждому нигилистическому инстинкту и маскирует его музыкой, он льстит… каждой религиозной форме декаданса. Откройте свои уши: все, что выросло на почве оскудевшей жизни, вся фабрикация фальшивых монет трансценденции и потустороннего, имеет в искусстве Вагнера своего высшего защитника – не формул (Вагнер слишком умен для формул), а убеждения чувственности, которая, в свою очередь, снова делает ум слабым и измученным».

«Казус Вагнер», 1888

И наконец, Ницше вскрывает проблему:

«Корабль Вагнера долго бежал весело по утопическому, оптимистичному пути… Нет сомнения, что Вагнер искал на нем свою высшую цель: свободную любовь, социалистическую утопию, где все идет хорошо. Что же случилось? Несчастье. Корабль наскочил на риф; Вагнер застрял. Рифом была пессимистическая философия Шопенгауэра [которая произвела на Вагнера ужасное впечатление]; Вагнер застрял на противоположном мировоззрении. Он еще более устыдился. Его инстинктивный оптимизм Шопенгауэр заклеймил ярлыком «нечестивого». Он долго раздумывал, его положение казалось отчаянным… Наконец ему забрезжил выход: риф, на котором он потерпел крушение, – а что если он объяснит его как цель, как тайное намерение, как подлинный смысл своего путешествия? Потерпеть крушение именно тут – такова была цель… Все покосилось, все рушится, новый мир так же плох, как старый…»