Читать книгу "Кошки - Дорис Лессинг"

Но в какой-то момент, стараясь проскользнуть между столбиками перил, чтобы спрыгнуть на нижний лестничный пролет, киска вдруг почувствовала, что у нее не получается. Она снова попробовала — и снова не смогла. Униженная этим, она притворилась, что вовсе и не собиралась ничего такого делать, что она предпочитает пройтись по длинному пути, исследуя все повороты лестницы.

Ее скачки вверх и вниз по дереву стали медленнее, а потом и вовсе прекратились.

А когда котята зашевелились в ее животе, кошка удивилась и рассердилась.

Обычно за две недели до окота кошка обходит все углы и шкафы, обнюхивает все, выбирает подходящее место, а это не так-то просто. Эта кошка не делала ничего подобного. Я вытащила все туфли из шкафа в спальне, показала ей хорошее место — темное, удобное, защищенное. Она заглянула в шкаф и тут же вышла обратно. Я предлагала ей другие места. Они не то чтобы не понравились кошке; казалось, она просто не понимает, о чем речь.

За день до окота она все же покаталась на стуле по каким-то старым газетам, но как-то автоматически, без всякой цели. Какая-то железа, вырабатывающая гормоны, или что у них там есть, действовала, подсказывала ей, что необходимо двигаться; кошка подчинилась, но в основе ее действий не лежал личный жизненный опыт, по крайней мере, так казалось, потому что больше она не пробовала.

В день окота только через три часа схваток бедняга поняла, что происходит, и удивленно замяукала, сидя на кухонном полу, а когда я приказала ей идти наверх, в шкаф, она повиновалась. Но не осталась там. Она бесцельно бродила по всему дому, принюхиваясь на этой последней стадии к разным углам, но, не проявив интереса ни к одному, снова спустилась в кухню. Боль или болезненные ощущения ослабли, и она моментально о них забыла и была готова и дальше вести привычную жизнь — избалованного, обожаемого котенка. Вообще-то она, по сути дела, и была еще котенком.

Я отнесла киску наверх и заставила остаться в шкафу. Она не хотела. Она не проявляла ни одной из полагающихся природой реакций. В сущности, она была трогательна, несуразна — и смешна, и смотреть на нее было забавно. Когда схватки стали сильнее, кошечка рассердилась. Когда под конец боль стала сильной, она замяукала, но только желая выразить свой протест, свое неудовольствие. Мы ее раздражали тем, что одобряли этот навязанный ей процесс.

Завораживает зрелище рождения первого котенка, тот момент, когда крошечное корчащееся создание появляется в своей оболочке, сделанной как будто из белого целлофана, созерцание того, как кошка слизывает эту оболочку, перекусывает нить, съедает послед, все так чистенько, так умело, хотя лично она все эти действия совершает впервые. Всегда бывает минутная пауза, когда котенок вылез, лежит у ног кошки. Кошка смотрит на это новое существо, как-то прикрепленное к ней; в первую минуту ее охватывает рефлективное желание убежать, потом снова смотрит, не понимая, что это такое; затем срабатывает инстинкт, и, подчинившись ему, она становится матерью, мурлычет, она счастлива.

Я не припомню, чтобы какая-то кошка так долго рассматривала новорожденного котенка, как эта. Она смотрела на него, на меня, затем пошевелилась, проверяя — не отделится ли прикрепленный к ней предмет, — и тут сработал инстинкт. Она вылизала котенка, сделала все, что от нее требовалось, мурлыкнула, а потом встала и пошла вниз, где уселась на дальней веранде, глядя в сад. Казалось, она думала: ну наконец-то это кончилось. Потом у нее снова сжались бока, она обернулась и посмотрела на меня — раздраженно, гневно. Ее мордочка, поза безошибочно говорили: что за ужасная досада!

— Иди наверх! — приказала я. — Наверх!

Кошка пошла, надувшись. Она кралась по этой лестнице, прижав уши назад — почти как собака, когда ее ругают или стыдят, но в ней не было никакой пристыженности, свойственной псам. Наоборот, ее раздражали и я, и весь процесс. Снова увидев первого котенка, она его узнала, снова сработал инстинкт, и она его вылизала. Родив в общей сложности четырех котят, бедняга улеглась спать. Зрелище было очаровательным: изящная кошка свернулась клубочком, вокруг четыре крохотных котенка сосут мать. Котята были очень милы. Первый, девочка — точная копия матери, даже с такими же черными кругами вокруг глаз, как бы нарисованными карандашом, черными штрихами на груди и лапках, кремовым в бледных пятнышках животиком. Потом шла еще одна девочка, серовато-голубая; позже при определенном освещении котенок казался темно-пурпурным. И черный котенок, мальчик, выросший в совершенно черного кота, с желтыми глазами, сплошное воплощение элегантности и силы. А еще был папин сын, точная копия отца: довольно грузный, непривлекательный котенок, черно-белого окраса. Первые трое были изящными и легкими, что объяснялось сиамскими генами.

Проснувшись, кошка взглянула на котят, еще спящих, встала, встряхнулась и побрела вниз. Она выпила немного молока, съела немного сырого мяса, вылизала себя с головы до ног. Она не вернулась к потомству.

С. и Г., пришедшие восхищаться котятами, нашли маму-кошку позирующей в профиль у подножия лестницы. Потом она выскользнула из дома и снова пробежалась вверх-вниз по дереву — несколько раз. Затем взобралась на самый верх лестницы и изящными прыжками проследовала вниз. После чего, мурлыкая, принялась тереться о ноги Г.

— Ты же как будто стала матерью! — С. была потрясена. — Почему ты не возле своих котят?

Судя по всему, о котятах наша красавица просто забыла. Ход ее мыслей был таким: по необъяснимым причинам ей пришлось выполнить неприятную работу; она ее выполнила; все уже закончено; вот и все. Кошка шалила и резвилась по всему дому, пока поздно ночью я не приказала ей идти наверх. Она не хотела. Я подхватила ее на руки и отнесла к котятам. Она, похоже, и не собиралась их кормить. Я ее заставила силой. Но стоило мне отвернуться, как мать убежала от детенышей. Пришлось сидеть рядом, пока она не накормит котят.

Я ушла готовиться ко сну. Когда вернулась в спальню, кошка уже уснула под моим одеялом. Я вернула мать к котятам. Она смотрела на них, недовольно прижав уши, и снова просто сбежала бы от них, если бы я не стояла рядом, указывая на котят, воплощая собой безжалостную власть. Кошка подошла к ним, рухнула, как бы говоря: ну уж раз ты настаиваешь. Как только котята пристроились к ее соскам, сработал, хоть и слабый, материнский инстинкт, и некоторое время она даже помурлыкала.

Всю ту ночь кошка потихоньку прокрадывалась в спальню и забиралась на свое привычное место в моей постели. Каждый раз я заставляла ее вернуться к котятам. Как только я уснула, она вернулась ко мне, а котята жалобно плакали.

К утру кошка поняла, что ответственна за этих котят. Но, будь она предоставлена самой себе, невзирая на требования этой великой матери, Природы, она бы спокойно дала им умереть с голоду.

На следующий день, когда мы сидели за ланчем, серая кошка вбежала в комнату, в зубах у нее болтался котенок. Она положила его на пол в середине комнаты и пошла за остальными. Она снесла вниз всех четырех, одного за другим, потом растянулась на кухонном полу рядом с ними. Похоже, мать решила не оставаться с ними наедине, вдали от общества людей; и весь тот месяц, пока котята были беспомощны, мы постоянно натыкались во всех уголках дома на серую кошку, которая повсюду таскала за собой, зажав в зубах, своих котят. Нас поражало, как небрежно она с ними обращается. Ночью, когда бы я ни проснулась, неизменно обнаруживалось, что серая кошка уже тихонько пристроилась под моим боком, — она молчала в надежде, что я ее не замечу. А когда понимала, что хозяйка все-таки заметила, то мурлыкала, надеясь меня смягчить, лизала мне лицо и покусывала за нос. Все было бесполезно: я приказывала ей вернуться к котятам, и она, надувшись, уходила.