Читать книгу "Арктическое лето - Дэймон Гэлгут"

Они поговорили – Морган не помнил о чем; однако самое большое впечатление, вынесенное им из этого разговора, состояло в том, что пастух ни разу не назвал его «сэр», а обращался просто по имени. И только тогда, когда юноша встал, Морган обнаружил, что юноша страдает ярко выраженной косолапостью.

Этот разговор, равно как и место, где он произошел, долго еще сохранялись в памяти Моргана; воспоминания о них пульсировали в его сознании как две концентрических волны, расходящихся вовне из некоего древнего центра. Ничего существенного не произошло, но что-то все же изменилось. Юноша был вполне реален, но одновременно казался чем-то вроде призрака. Его породила и взрастила Англия. Морган перенес пастуха в книгу – его грубоватую искренность, даже его трубку, а также пейзаж, от которого тот был неотделим.

Но косолапости Морган его лишил и передал ее кому-то другому. Дело было даже не в ноге – подумаешь, обычный физический недостаток. Да, эти ноги он отдал самому себе и ввел себя в другую жизнь, в которой был женат, хотя и не обязан был этого делать. Там находились и Апостолы, и Хом, и пригороды, которые держали его в своих бескровных объятиях. Все там было перемешано, зашифровано и скрыто от посторонних глаз – слишком много противоположностей, сплетенных в клубок, который он был не в состоянии распутать. Но потом ему все это понравилось – то есть отсутствие четкого решения. Потому что это было правдой.

* * *

Масуд писал ему: «Пройдут века, и годы обратятся в две тысячи столетий, и ты не услышишь моего слова, но ты не должен думать, что моя неизмеримая к тебе привязанность, моя истинная любовь и самое искреннее восхищение, которое я чувствую, когда думаю о тебе, уменьшились хоть на йоту…» Привязанность. Любовь. Восхищение. Голова Моргана шла кругом. Но постепенно он отвлекся и стал думать более рационально. Он вспомнил прочие письма, которые писал ему Масуд, их возвышенный, горячий стиль. Через Масуда он познакомился с другими индийцами, и, каким бы беглым ни было это знакомство, Морган смог разглядеть, что они все говорили и писали так же, как Масуд. Несколькими неделями раньше его новый знакомый, индиец, совершенно искренне заявил, что Морган – его лучший на свете друг. И индиец не лукавил. Для них слова значили совсем не то, что они значили для англичан. Язык здесь являлся чем-то большим, чем был на самом деле.

Но, несмотря на понимание этого, Морган не мог не отвечать в том же духе. Выражения нежности и обожания включили какой-то механизм. И он понял, что с ним происходит. Медленно, но верно Масуд занимал место в его сердце.

К тому времени Хом уже был женат, хотя и не на Каролине Грэйвсон. Ту помолвку он разорвал почти сразу, после чего пережил нервный срыв, породивший период внутренней темноты и едва не приведший к крайностям. Морган много времени провел рядом с ним, ведя успокоительные разговоры, и Хом после говорил разным людям, что вернулся к жизни только благодаря Моргану. Затем ему стало лучше; Хому предложили работу в Манчестерском университете, и, после того как он переехал, он встретил ту, что стала его женой. Это был не разрыв; хоть и однобокие, но отношения между ним и Хомом сохранились. Однако Морган чувствовал, что жена Хома, к которой он относился с холодной вежливостью, отдаляет их друг от друга.

Некоторое время Морган позволял себе любить их обоих – и Масуда, и Хома. Любить молча, любить издалека и по-разному. В случае с Хомом то счастье, которое Морган мог бы испытывать, было приглушено ясным сознанием того, что его друг более не сможет принадлежать ему – в определенном смысле. Самое большее, на что они могли решиться, – это целомудренные костюмированные объятия, которые и были их уделом до женитьбы Хома.

С Масудом же все могло выйти иначе.

* * *

Масуд, в надежде поправить свой французский, на несколько недель прибыл в Париж. Получив приглашение приехать в гости, Морган раздумывал недолго. Кроме прочего, это была возможность сбежать от матери.

Масуд встретил его на вокзале.

– Мне было так страшно! – объявил он. – Я никогда не научусь говорить на этом языке достаточно хорошо. А французы гораздо грубее англичан, что раньше мне казалось невозможным. Белая раса чертовски нелепа, и так дико знать, что мы были ею колонизированы. Немедленно отдай мне свои сумки!

Он снимал комнаты неподалеку от вокзала, куда и привел Моргана, не прекращая болтовни. И всю следующую неделю беседа шла за беседой – они не расставались ни на минуту. Морган до сих пор никогда не бывал в Париже, и все здесь для него казалось свежим и интересным, все сулило открытия.

В одинаковых шляпах, которые они купили в Латинском квартале, они бесцельно бродили по улицам, заходя в галереи, рестораны и театры. В первый раз они существовали бок о бок в столь тесной близости, когда им не мешали ни их семьи, ни докучливые посетители. Наверное, думал Морган, это и есть брак – абсолютно полная близость двух людей, которые закрылись от остального мира тяжелыми цветными шторами. Он бы мог вечно жить с Масудом в этом странном городе, и ему это никогда бы не надоело.

Где-то в середине недели они заговорили о том, что им неплохо было бы вместе пожить в Индии. По завершении обучения Масуду предстояло вернуться на родину, и ничего неестественного не было бы в том, если бы – как продолжение их парижского сосуществования – Морган к нему присоединился.

А вот что было несколько неестественно, так это то, что Масуд сразу предложил Моргану.

– Конечно, – сказал он, – ты напишешь про это роман.

– Что? Про Индию? – удивился Морган. – Но у меня вряд ли получится!

– Напрасно ты так думаешь, – покачал головой Масуд. – С самого начала, как я тебя узнал, я понял: вот англичанин, который понимает мир не так, как его соплеменники. Ты пока этого не осознаешь, но у тебя восточный тип восприятия мира. Именно поэтому ты способен написать уникальную книгу. Она будет написана по-английски. Все там будет подано с точки зрения англичанина. Но это будет книга с секретом внутри.

– Если мой ум так похож на твой, – спросил Морган, – то почему я все еще нахожу тебя таким странным и необычным?

Но Масуд был настроен серьезно.

– Ты обижаешь меня, – сказал он. – Если ты можешь писать об Италии, почему не хочешь написать о моей стране?

Морган задумался. Интересная идея, хотя она была столь далека от того, к чему он привык, что казалась абсолютно неосуществимой. Он вспомнил несколько романов об Индии, но все это была сентиментальная женская писанина. Любовь, которой постоянно что-то угрожает, и все происходило где-нибудь на границе. Конечно, еще был Киплинг, но Киплинг всегда провозглашал добродетели белого человека и убожество туземцев, не говоря уже о кровавом ореоле его орлиного патриотизма, которому не страшна даже смерть.

Под мелким дождем они бродили по улицам, но сырость и скользкая брусчатка мостовой нисколько не беспокоили Моргана, когда умом своим он погружался либо внутрь собственного «я», либо отправлялся в далекие страны.

– Мои итальянские романы, – сказал он, – были по сути романами про англичан. Италия здесь – просто декорация.