Читать книгу "Авантюристка. Посланница судьбы. Книга 4 - Анатолий Ковалев"

* * *

История с Голицыным на этом не закончилась. Буквально на следующий день после описанного разговора за ужином губернатор московский прислал князю приглашение посетить его имение Рождествено. Разумеется, это был акт чистой любезности, за которым никакой склонности близко дружить прозревать не стоило. Но Илья Романович воодушевился.

Тут необходимо заметить, что начальник Москвы был сыном одной из самых знатных и богатых российских помещиц, княгини Натальи Петровны Голицыной, имевшей шестнадцать тысяч крепостных крестьян. Сыну же она выделила скромное Рождествено и всего сто душ, а также пятьдесят тысяч рублей ассигнациями в год. Сумма небольшая, если учесть, что деньги из казны Дмитрий Владимирович получал только на приемы и угощения. В первые годы своего правления он наделал немало долгов, так что даже император Николай Павлович вынужден был просить Наталью Петровну, чтобы она повысила сыну ренту. Княгиня «взмиловилась» и прибавила еще пятьдесят тысяч. Но и этого было недостаточно, потому что Дмитрий Владимирович, вопреки обычаям власть имущих, не брал взяток, а, напротив, часто тратил собственные средства на нужды горожан.

Мягкий характер Голицына вполне соответствовал его внешности. Он имел приятное открытое лицо с правильными чертами и высоким лбом. Глаза его всегда смотрели внимательно и как будто немного печально. В линиях рта было нечто женственное. Губернатор был мал ростом, сухощав и имел крохотный, почти детский, размер ноги, что давало повод для многих насмешек и анекдотов. Руки у него тоже были несоразмерно малы, пухлы и выхолены. Голицын был отчаянно близорук, но очков не носил, лишь изредка пользовался лорнетом. Когда он гостил у матери в Петербурге, та всегда наказывала дворецкому: «А пуще всего смотри, чтобы Митенька не упал, сходя с лестницы». Это знали и над этим смеялись. Однако все насмешки и анекдоты смолкали перед добротой, великодушием, скромностью и деловыми качествами, коими в избытке был наделен Дмитрий Владимирович. Особенно расположил москвичей к губернатору вопиющий к небу случай со стариком-камердинером. Дело в том, что градоначальник, отправляясь в театр или на бал, отпускал всех слуг, кроме швейцара и камердинера. Возвращаясь домой, он звонил, по этому звонку являлся камердинер и помогал князю раздеваться и ложиться спать. Но однажды, приехав поздно с бала, Дмитрий Владимирович довольно долго простоял на крыльце, сорвав звонок. Тогда он пошел в комнату слуги и нашел своего старого, верного камердинера мертвецки пьяным, лежащим на полу. Князь никого из дворни не стал будить, даже не позвал швейцара, сам разул, раздел старика и уложил в постель.

Назначенный на пост начальника Москвы еще в тысяча восемьсот двадцатом году императором Александром, он совсем не умел говорить по-русски, и просьбы ему подавали на французском. Только со временем губернатор стал довольно сносно изъясняться на родном языке, хоть и с иностранным выговором. Несмотря на это, Москва его сразу приняла и очень полюбила, понимая, что многим ему обязана. При Голицыне улучшилось водоснабжение, осветились в ночное время улицы, безукоризненно работала пожарная команда, город украсился фонтанами, а главное, губернатор был доступен для всех и всегда был готов прийти на помощь.

…Илья Романович, принявший приглашение Дмитрия Владимировича, в первую очередь изумился скромности обстановки усадьбы в Рождествене. Сам дом показался ему настолько ветхим, что даже боязно было входить внутрь. Правда, полным ходом шло строительство двух флигелей, но они еще не были готовы. Внутренняя отделка дома – самая дешевая, ни золоченья, ни шелковых материй, ни бархата. Вся мебель – березовая, обитая тиком, как у небогатого помещика.

Губернатор перво-наперво извинился, что не может его принять по-семейному, потому что супруга Татьяна Васильевна отбыла вместе с сыновьями на воды, в Швейцарию. Потом провел гостя в довольно просторную гостиную, где висели портреты генералов тысяча восемьсот двенадцатого года. Они составляли особую гордость князя. Белозерский же рассматривал генералов с кислой физиономией, вспоминая при этом роскошь обстановки в Воронове у графа Ростопчина, прекрасные скульптуры, китайские вазы, венецианские зеркала, подлинники Мурильо, Веласкеса, Рембрандта… Но едва он предался сладким воспоминаниям о своем друге и кумире, как тот неожиданно материализовался в виде портрета.

– Вы повесили у себя портрет вашего предшественника? – удивился Илья Романович.

– Граф Ростопчин был настоящим героем и патриотом и занимает достойное место в моей галерее, ибо он сделал для нашей победы над Наполеоном не менее других!

Нельзя было усомниться в искренности слов князя Голицына. Говорил он горячо, глаза у него при этом растроганно блестели. Почтительное упоминание о бывшем московском губернаторе расположило Белозерского к хозяину усадьбы. Правда, ненадолго.

После гостиной Дмитрий Владимирович провел соседа в биллиардную в надежде, что тот составит ему компанию, но Илья Романович, с армейских лет не державший в руках кия, наотрез отказался играть.

Время было послеобеденное, и губернатор предложил откушать на молочной ферме, находившейся в четверти версты от дома. Она представляла собой несколько каменных строений, выдержанных в голландском стиле. На скотном дворе стояли коровы разных пород. Голицын знал по имени каждую и с особым удовольствием представлял их гостю: «Марта у нас тиролочка, своенравная и капризная, а вот Бабетта, выписанная из Нормандии, напротив, по характеру легкая и немного кокетливая. Одним словом, душечка»…

Потом он пригласил Белозерского в молочную при скотном дворе, в большую светлую комнату, отделанную, как показалось Илье Романовичу, более богато, чем дом, но так же просто. Княжеское угощение состояло из свежего молока, простокваши и варенцов. Главная смотрительница фермы, женщина дородная, розовощекая, одетая опять же на голландский манер, подавала угощения в фигурных кувшинчиках и затейливых криночках, желая гостю приятного аппетита.

– Тьфу! Мерзость какая! – вспоминал на другой день за обедом Илья Романович, запивая мозельским вином утиный паштет с грибами. – Чтобы я еще хоть раз сунулся в Рождествено, да ни за какие деньги! Заставил есть простоквашу! Простоквашу, слышите?! Меня едва не стошнило! По сей час чувствую какое-то такое жжение в печени и к горлу подступает…

– Зачем же вы кушали? – резонно заметила экономка. – Отказались бы.

– Неудобно, – развел руками князь, – губернатор все-таки. Приближенный к государю-императору. Тут хочешь не хочешь, а съешь, хотя бы и что-то похуже простокваши… Нельзя отказаться!

– В том-то и дело, – манерно отставив мизинчик, отпивая вино из бокала, замечала Изольда Тихоновна, – человек этот в будущем может вам весьма пригодиться…

Читатель уже догадался, что экономка пользовалась у Белозерского особым доверием. Изольда Тихоновна попала в его дом по рекомендации не кого другого, как Летуновского, который в тысяча восемьсот двадцатом году отказался выступать и далее в роли хранителя капитала Ильи Романовича. Ростовщик посчитал для себя обузой за малую мзду и с большим риском хранить чужие капиталы, в то время как ломбарды гарантированно приносили ему отличный доход. «Новые времена пришли, князь, новые! – учил он своего клиента. – В сундуках-то деньги уже никто не держит, кроме провинциальных старух, да и те, говорят, поумнели нынче… В Английском банке ваши денежки будут куда сохраннее, чем в моих подвалах!» «Побойся бога, Казимир! – ломал в отчаянии руки не на шутку перепуганный Белозерский. – Что мне твой банк, хотя бы и сто раз Английский?! Банк по первому моему требованию деньги мне выдаст, а я… Ты сам известен в этом – за год все промотаю, если некому будет меня организовать!» «Ну, ну, не переживайте так, ваше сиятельство!» – по-отечески хлопал его по плечу Казимир Аристархович. Он уже находился в том привилегированном положении, когда человеку низкого происхождения позволяется покровительствовать аристократу и даже поучать его по-отечески снисходительно. «Я приставлю к вам такую экономку, что самого черта Фуше заткнет за пояс! Уж она-то точно не даст вам разгуляться!» Упоминание наполеоновского министра финансов не произвело на князя никакого впечатления, зато рекомендательные письма от двух богатых купцов, известных на всю Москву, вселили оптимизм. «Что ж, пускай теперь экономка возьмет на себя роль моего личного Цербера, коли вы от меня отреклись!» – страдальчески кривя рот, согласился, в конце концов, Белозерский. Он очень любил выставить себя жертвой обстоятельств.