Читать книгу "Последний каббалист Лиссабона - Ричард Зимлер"

Священник передернул плечами и опустил глаза.

— Она не спасет тебя, если они найдут сапфир.

— Он мне нужен, — печально сказал отец Карлос. — Ты должен понять. Это последний… — Он не договорил, только добавил сухо: — Мне пора. Нужно еще подготовиться к мессе.

— Ублюдок! — заорал дядя. — Ты отнимаешь safira у детей, ты отнимаешь его у Бога!

Он повернулся к Карлосу спиной, и тот, кивнув остальным в знак извинения, ушел.

— Ты должен был проявить понимание, — сказал я дяде. Он только отмахнулся от моей критики, и тогда я спросил: — Почему ты говорил с Карлосом на тайном языке? Дона Менезеш ни за что бы вас не услышала. К тому же, она наверняка знает, что мы все еще практикуем иудаизм. Если бы ее это волновало, она уже давно донесла бы на нас.

— Священник никому не доверяет. Он говорит: «Даже мертвецы носят маски». Чем больше я узнаю, тем больше склоняюсь к тому, что он прав. — Он почесал макушку и нахмурился. — Пойду засвидетельствую доне Менезеш свое почтение.

Он глянул на меня повелительно и вышел вон.

— Как быстро люди забывают, — заметила тетя Эсфирь.

— Ты о чем?

Она сбрызнула шею розовой водой и повязала шейный платок.

— О чуме. Она исчезает на несколько лет, и каждый раз люди думают, что это новое искушение дьявола. — Она провела дрогнувшей рукой по лбу, словно обдумывая собственные слова. — Возможно, это благословение свыше — наша способность забывать. Представь, если бы…

— Ни слова, ни жеста, ни шрама я не забуду!

Тетя Эсфирь поморщилась. Она поняла, что я имею в виду отца и старшего брата Мордехая. Зимой 5263 года, чуть больше трех лет назад, ледяные северные ветра кислева коснулись их мертвой рукой чумы. Отец, с ног до головы покрывшийся гнойными черными нарывами и язвами, умер от горячки на шестой день Хануки. Месяц спустя Мордехай, превратившийся в живой скелет, скончался у меня на руках.

Мы с тетей сидели в молчании. Через несколько минут из дома вышла дона Менезеш, унося с собой привычную корзину фруктов. Эсфирь проговорила:

— Пойду посмотрю, может, Синфе нужна помощь в лавке.

Она медленно вышла из кухни, тяжело ступая, слегка наклонившись вперед. Я наблюдал за играющим на крыльце Иудой, пока не вернулся дядя и не сообщил:

— Ты мне нужен в погребе.

Закрыв над собой люк, мы спустились по грубым гранитным ступеням, числом пять — по пяти книгам Торы, на небольшую площадку, мозаичный пол которой был украшен желто-зеленым изображением меноры. Пройдя в другую дверь, мы спустились еще по одной лестнице. Ее ступеньки из мрамора были уже, и было их уже двенадцать — столько же, сколько существует Книг Пророков. После того, как в 1497 году христиане закрыли синагогу, здесь был наш храм. Пока мы спускались, я достал синюю шапочку и надел ее на макушку. Дядя накинул лежавший у него на плечах талис на голову, придав ему подобие капюшона. Вдвоем мы запели:

— К великой благости Твоей войду я в Дом Твой.

Погреб был с низкими потолками и совсем небольшим: пять пейсов в ширину и десять в длину. Пол был выложен тем же грубым серым камнем, что и внутренний дворик. Здесь молитвы звучали не меньше тысячи лет, и сам воздух, холодный и сырой, навсегда застывший между непроницаемыми стенами, украшенными сложным переплетенным узором из голубой и желтой мозаики, словно пропитался воспоминаниями.

Крошечные окошки вверху северной стены — на уровне брусчатки внутреннего двора — пропускали только приглушенный, мягкий свет. У подножия лестницы, расположенной вдоль восточной стены, лежал круглый ковер, на котором мы возносили молитвы. Вокруг него в керамических кувшинах были расставлены свежие букеты. Три кувшина занимали цветы мирта, три — лаванды, а в седьмом, символизирующем шабат, и те и другие были смешаны. Часть комнаты позади ковра была отведена для мирской работы. Там тетя Эсфирь копировала манускрипты, а мы с дядей Авраамом иллюстрировали их. Три стола из лакированного каштана смотрели в северную стену и стояли всего лишь в шаге друг от друга, так что мы могли видеть происходящее на соседнем столе. Каждому полагался также стул с высокой спинкой. Напротив, у южной стены в землю были врыты два гранитных бассейна. Между ними разместился массивный шкаф из крупнозернистого дуба. У него были ножки, вырезанные в форме львиных лап, и он вмещал восемь рядов по десять выдвижных ящиков, узких и длинных, наподобие тех, в которых хранились литеры в мастерской печатника. В самом нижнем ряду было только два ящика. Там мы держали золотую фольгу и ляпис-лазурь.

Самым необычным предметом здесь, несомненно, было круглое, размером с тарелку, зеркало, висевшее на стене над центральным столом, за которым работал дядя. Серебряная поверхность зеркала, заключенная в раму из каштана, была вогнутой, отражая все сплющенным и искаженным. Мы часто заглядывали в него прежде, чем начать медитацию. Это был своеобразный способ выбросить из головы все ненужное, погрузившись в непривычный мир, где даже твое тело становится чужим и незнакомым. Зеркало это было местной достопримечательностью: как нам сказали, шестого июня 1391 года по христианскому летоисчислению оно истекало кровью десятков тысяч евреев, убитых во время разразившегося в Иберии восстания. Прадед Авраам знал, что зеркало наполняется бесконечно маленькими каплями крови — невидимыми простым глазом — всякий раз, когда погибал хотя бы один еврей. Он был уверен в том, что кровь стала видима во время погромов лишь потому, что убитых было слишком много. С тех пор оно и получило свое название — О Espelho а Sangrar, Кровоточащее Зеркало.

Мы все страстно надеялись, что оно больше никогда не обнаружит своих жутких способностей.

Дядя подтолкнул меня к врытому бассейну, говоря:

— Надо, чтобы ты помочился.

— Прямо сейчас? — удивился я.

Он взял кувшин, стоявший на краю бассейна.

— Вот сюда. Весна. Мне нужна девственная моча.

Каждый год, незадолго до Пасхи, учитель делал новые краски для иллюстрирования рукописей. Мочевая кислота разъедала некоторые элементы, создавая новые цвета. В смеси с древесиной цезальпинии, квасцами и белилами она давала красивый бледно-розовый тон, а сияющий пунцовый получался, если добавить пепел виноградной лозы и негашеную известь.

— Я уже не девственник, — сообщил я.

В воображении возникла Хелена, стоящая среди холмов, на которых раскинулся огромный монастырь, выстроенный к западу от Лиссабона. Как же долго я ожидал ее решения. Мне даже начало уже казаться, что секс и сама жизнь, доступные другим, пройдут мимо меня. И когда, казалось, все было потеряно навсегда, когда корабль, на котором она должна была уплыть на Корфу, бросил якорь в гавани Лиссабона, ее объятия распахнулись для меня, словно врата Царства Божьего.

— Эта шлюха из Притона Девственниц? — Дядин вопль вырвал меня из грез наяву.

Он всегда полагал, что монастырь за стенами города не зря заслужил свою дурную репутацию.