Читать книгу "Обет молчания - Марселла Бернштейн"

Он самоустранился от круговорота жизненных событий. Подобно тому как сегодня утром он плавал в пустом бассейне, он плавал по жизни, бесконечно совершая одни и те же движения, заключенный в прозрачный стеклянный сосуд. Никого не трогая. Ничего не чувствуя.

Майкл не предполагал, что все сложится именно так. В помыслах своих он всегда стремился к единству, а не к уединению. Он жаждал вместить в свое сердце как можно больше людей. В какой-то момент он сбился с истинного пути.

Он желал стать частью жизни каждого человека. Он думал, что сможет сделать жизни людей счастливее, а сегодня из-за его собственного равнодушия одна из них могла оборваться.

Обеты целомудрия, бедности и послушания Майкл принял еще в юности, отдавая себе отчет в том, что Господь не потребует от него невозможного. Эти обеты имели практическое назначение — они были призваны создать ему необходимые условия для служения Церкви. Воплощая их в жизнь, он предполагал снискать любовь Господа.

Жизнь аскета его вполне устраивала. Его мало интересовала материальная сторона жизни, собственность связывала по рукам и ногам, он же стремился только вперед. До учебы он вместе с несколькими товарищами жил в комнате, сдаваемой внаем; свои вещи — кое-какую мебель, пару гравюр, одежду он раздал знакомым. Во многих отношениях у него было гораздо меньше проблем, чем у большинства людей, которые тратили все свои силы на то, чтобы дать детям приличное образование, платить за жилье и удобства, нажить кучу добра, жесточайшим образом экономили, чтобы позволить себе отпуск в престижном месте.

Майкл обходился тем, что имел. С большой ответственностью он относился к обету послушания, живя по уставу, подобно солдату в казарме. Разумеется, он был волен решать, где ему поужинать и что надеть, в одежде не было формальных ограничений, на мессу в соборе Газы, старинной римской иезуитской церкви в стиле барокко, послушники могли приходить хоть в джинсах. Но если дело касалось принятия жизненно важных для него решений — какую работу выполнять, в какой стране жить, — тут Майкл был не властен над своей судьбой.

Непревзойденное иезуитское послушание магнитом притягивало членов группы «Папское братство». Когда Майклу было двадцать, он всей душой желал сделаться частью этого мистического союза воли и сердца, достичь высшей степени совершенства, следуя завету основателя ордена Игнатия Лойолы,[1]стать послушным и податливым, как кусок мягкого воска.

Однако Общество Иисуса, как и любая другая религиозная организация, в ответ на изменившиеся жизненные реалии вынуждена была менять свою стратегию. Когда Майкл стал его членом, этот процесс неумолимо набирал обороты. Общество уже не являлось той сплоченной, дисциплинированной силой, которая некогда вызывала изумление всего мира. Спустя тринадцать лет Майкл обнаружил, что обет послушания стал давить и натирать, словно не подходящая по размеру обувь.

Отец Майкл вздрогнул. Придя из бассейна, он, как всегда, съел свой привычный завтрак из каши, которую варил сам, фруктов, поджаренного ломтика хлеба и чая. С тех пор прошло уже два часа. Он положил две чайные ложки молотого кофе в фильтр и, сложив руки на груди и опершись на буфет, стал ждать, когда закипит вода в чайнике.

День был хмурым, лучше бы, конечно, включить свет, но серость и унылость дня как нельзя лучше соответствовали его мрачному настроению. С одной стороны, ему удалось спасти этого ребенка, с другой стороны, он впервые за долгое время посмотрел на себя и увидел, что с ним случилось нечто страшное: он незаметно для себя изменился.

Случай в бассейне приобрел в его мыслях метафорическое значение, в нем он угадывал свою жизнь. Он утратил способность видеть то, что происходит у него на глазах.

Все эти годы он придавал неоправданно большое значение теории, увлеченно следовал абстрактным идеям, ложился спать изнуренный жаркими спорами и страстными дискуссиями. Это было достаточной пищей для ума. Душа же не питалась ничем.

Он стал черствым и одиноким, утратил способность проявлять искреннее участие и заботу о ближнем. Годы духовного самосовершенствования окутали его аурой святости и праведности и отторгли его от всего земного и от его собственных чувств. Он пытался жить жизнью ангела, забыв при этом, что он всего-навсего человек.

Но об этом хорошо помнила его плоть. Плоть тридцатичетырехлетнего молодого и сильного мужчины, чьи потребности все эти годы игнорировались и подавлялись. Он не знал, как примирить духовный сан с греховной сутью плоти. Он гнал прочь мысли о физических потребностях своего тела, он отрицал их. Он также не придавал значения частым приступам отчаяния, которые давно бы заметил в другом человеке.

Обет безбрачия был самым волнующим из трех обетов. Это была самая большая жертва. Он рассматривал ее как необходимую часть таинственного процесса духовного становления.

Это был глас Божий: «Иди, следуй за Мной!» Он был убежден, что, внемля этому призыву, он никогда не будет одинок. Он будет близок к Господу настолько, насколько это возможно простому смертному, давшему обет безбрачия.

Возвратившись мыслями к тому памятному дню, он вспомнил, как произносил слова клятвы, совершенно не осознавая значения своих слов и не представляя, чем это обернется спустя годы. Он был полон веры и энтузиазма, он верил в то, что ему говорили: его обет возвеличивал его. Он был даже лучше ангелов.

Так он поначалу себя ощущал. Он не желал связывать себя мирскими узами, он желал отречься от себя, посвятить свою жизнь служению во благо других людей. Он был посланником Бога, ибо он сотворил священную клятву.

Он был очень молод, и юношеский максимализм рисовал в его воображении картины блестящего будущего, которое его ожидало. Единственная попытка близких отношений с женщиной не принесла ему ничего, кроме разочарования и горечи, оставив в душе тяжелый осадок. Он утвердился в мысли, что ему не дано судьбой найти свое счастье в любви. Он убеждал себя — он искренне верил в это, — что плотские отношения не имеют для него никакого значения. Человеку дается что-то одно: либо духовное, либо плотское.

Он отрицал физическую природу проблем, связанных со здоровьем. Он не придавал большого значения головным болям, обещая себе как-нибудь проверить зрение. Депрессию, возникающую у него каждый раз в минуты отдыха, он списывал на усталость. В результате — бессонные ночи, и причиной тому, он был уверен в этом, была работа. Он не допускал мысли о том, что он может быть несчастен, потому что в этом случае ему пришлось бы иметь дело с последствиями собственного выбора.

В это утро он словно очнулся от долгого летаргического сна. Если бы ребенок погиб, то виной тому было бы его преступное равнодушие. Может быть, никому и не пришло бы в голову обвинить его в гибели мальчика, но голос совести ему никогда бы не удалось заставить замолчать. Такую страшную оплошность нельзя больше допустить. Он снова вспомнил лицо матери. Она была вне себя от горя, но все же нашла время и силы поинтересоваться, все ли с ним в порядке. Она взяла на себя его роль, произнесла слова, которые должен был сказать он.