Читать книгу "Чудовище и красавица - Анастасия Комарова"

И вдруг — такая непобедимая грусть, такая злость на себя и этот затянувшийся вечер… Что она здесь делает?! Зачем ей нужна эта картошка, настолько острая, что приходится все время ее запивать, это вино, от которого уже туман перед глазами, эти взгляды — доброжелательные и насмешливые. Ими, не стесняясь, ласкают ее бармен, наряженный в матроса, и хозяйка — она старше его лет на пятнадцать, но у них такой откровенный флирт, что лучше бы уж они его скрывали. Зачем ей этот пьяный пудель, спотыкающийся о собственный хвост, и несносное чувство — то ли вины, то ли страха, то ли вражды, то ли нежности к этому почти ручному и уже не стремящемуся к ней чудовищу?

Внезапная усталость схватила за плечи и так расслабила позвоночник, что держать его прямо стало больно — еще немного, и она плюнет на осанку и приличия, развалится за столом, наподобие его, вытянув ноги и откинувшись на жесткую спинку лавчонки. Это был не крик души — скорее стон. И чуть ли не первая, совсем искренняя мысль, высказанная за три дня. Глядя перед собой, обращаясь, видимо, к сумеркам, или к ангелу, или еще к кому-то, она тихо пожаловалась:

— День бесконечный… Надоел как этот Париж, до чертиков просто… Быстрее бы все это кончилось, что ли…

Убийственность фразы она осмыслила, не успев договорить. Не зная, краснеть или бледнеть, обмерла, снова уставившись на его руки, — скрытая в них сила могла проломить добротную столешницу, но они продолжают спокойно катать мягкие хлебные шарики по красным клеткам скатерти.

Она вскочила, подброшенная стыдом или инстинктом самосохранения, не очень сознавая, что делает. Просто не могла больше сидеть рядом с этим молчащим, медленно дышащим существом. И направилась к узкой дверце в углу.

Грубая алюминиевая рама, умывальник, пол, освещение, весь дизайн туалета создает иллюзию, будто находишься в трюме военного корабля. Она прилежно смотрит в зеркало, не видя отражения — так оглушительно, в ритм сердцу, стучат в голове два слова, которые он произнес блеклым, как эхо, слишком ровным голосом:

— Ты права.

После этого стало совсем хреново. Почему? Ведь он просто согласился с ней, как соглашался всегда, потакая ее капризам и настроению. Что это значит? Что он отказался от борьбы? Или просто не собирался бороться? Может, она все это сама себе придумала? Он ведь ни разу ни о чем не попросил, ни в чем ее не упрекнул… Да этого и не требовалось. Она отлично справлялась с этим сама — ела себя поедом почти без передышки.

Ясно одно — она не оправдала ни его надежд, если они, конечно, были, ни своих ожиданий, ни щедрости и красоты Парижа… ничего! Наверное, надо было просто его трахнуть, как выражается Лерка, стимульнуться. Конечно, Лерка бы так и сделала. И была бы права.

Но она так не умеет. Несмотря на то что давно обитает рядом с «клоакой шоу-бизнеса», будучи лицом молодежного телеканала со всеми вытекающими. И все же она явно не из тех удачливых самок, кто с удовольствием и чувством выполненного долга большую часть жизни динамят, раскручивают, разводят, трясут и перетряхивают разных там папиков-шмапиков, пупсиков и других представителей «элиты», которые, что и говорить, в большинстве своем более чем заслуживают такого обращения. Она так не может, не хочет, да и незачем ей это — девочке из хорошей семьи, у которой с детства было все то, за что другим приходится долго и трудно бороться.

И он не из тех, кого можно вот так легко, просто и безнаказанно динамить, раскручивать, разводить…

Они, видимо, ошиблись друг в друге, и эта ошибка теперь дорого обходится обоим.

Настя опустила голову — так было легче сфокусировать взгляд на воронке в глубине стальной раковины. Туда, закручиваясь в страшном водовороте, убегала вода и текли ее мысли. Маленький сеанс аутотренинга: успокойся… он взрослый человек… оба вы — взрослые люди… И ты ни в чем не виновата. Он хотел, чтобы ты поехала с ним. Он хотел этого — и он это получил. Если он ожидал чего-то другого — это его проблемы. Ты, разумеется, дура, что не смогла получить удовольствия, а еще больше дура, что, зная себя, согласилась — ведь могла же это предугадать! Ладно… Завтра все закончится… все вернется на свои места…

В дверях туалета она столкнулась с вежливой, убийственно элегантной дамой. Дама улыбнулась, вызвав очередной непроизвольный приступ зависти глубинным спокойствием, уверенностью во всем в этой жизни.

Настя машинально извинилась: «Пардон»… — надо же, уже начала говорить по-французски… Пропустила даму внутрь и… застыла на месте, продолжая удерживать скользкую дверную ручку, а точнее — держаться за нее. Потому что все вдруг поехало. Стойка, бармен, столики с красными салфетками, тусклые шары светильников. Единственное неподвижное и четкое пятно в этой карусели — серый свитер с темным треугольником выреза на шее, а над ним лицо, наполовину скрытое волосами. Он снял очки и теперь держал их в повисшей руке, как чугунную гирю. Она, конечно, не подумала, что перед ней раненое животное — она никогда не видела раненых животных и уж точно не заглядывала им в глаза, только… это не были глаза человека. Скорее он был похож на смертельно одинокого зверя — такие глаза она видела у старого орангутанга в зоопарке, ей тогда было лет одиннадцать. Снизу вверх, как в рапиде, и в то же время почти мгновенно оттиснулся на расплавленном сердце этот образ: удлиненный подбородок, скривившиеся губы, кожа тщетно борется с земным притяжением, крупный прямой нос и выше… Конечно! Это было еще раньше. И вот теперь в надменную темноту чужого города устремился взгляд медленно умирающего в волшебном саду, несчастного влюбленного монстра из старого мультфильма про аленький цветочек.

Эту сказку она никогда не любила. И даже в детстве уходила от телевизора. И почему-то плакала. Жалко было чудовище. Жалко до такой степени, что не могли утешить ни счастливый конец, ни мамины объятия. А вид румяного, блондинистого принца-Иванушки, вновь возрожденного, пышущего оптимизмом, почему-то вызывал стойкое отторжение и почти непереносимое чувство фальши. «Этого не может быть… Это неправда…» — тихо всхлипывала она и безутешно рыдала. Для нее мультик заканчивался там, где чудовище тяжело поднимало голову с неухоженной клумбы, в последнем взгляде на Настеньку.

Те несколько шагов она проделала как во сне, лишь ненадолго очнулась, когда налетела на выходящего негра и, не извинившись, двинулась дальше.

Он ничего не видел — ни как она вышла из туалета, ни как застыла в дверях, ни как шла через сумеречное пространство зала — и с удивлением воззрился на загорелые щиколотки в грубых ботинках — они вдруг явились перед глазами в непривычной близости. Он скользнул снизу вверх размытым взглядом. Черно-белое. Белый прямоугольник юбки, черный квадрат рубашки и белый шар волос — все это промелькнуло перед ним как-то уж слишком быстро. Он удивился, но объяснение было очевидным — она стремительно опустилась, опираясь руками о его колени. Их лица оказались на одном уровне и встретились взгляды, его — ошеломленный, почти испуганный, и ее — смятенный и все еще плывущий, как при нокауте…

Вряд ли кто-то из них помнил, как это произошло. Как теплыми пальцами она перехватила его руку — он было поднял ее, чтобы надеть очки. Как дотронулась до шеи, не решаясь обнять и боясь, что он сейчас встанет и уйдет. Как ее дыхание на несколько мгновений замерло у него на скуле, как потом она поцеловала его в губы — тихо и крепко. Он вздрогнул, застыл, и поцелуй лился из уст в уста, пока не вытек из ее глаз кислотными, разъедающими кожу слезами.