Читать книгу "Шырь - Олег Зоберн"

— Ничего удивительного, — говорит Саныч. — Обычное дело. А мурашки у тебя от холода… Я вот тоже, хоть и глава скита, а обманулся: принял металлолом за человека, хотя много раз уже видел этот железный лист.

Володя нагнулся, трогает надпись. В луче света — его длинная растрепанная борода.

— Бережем батарейку, — сказал Саныч и выключил фонарь.

Возвращаемся на дорогу, преодолеваем небольшой подъем. Отсюда, с горки, видны огни поселка городского типа. Они мерцают вдалеке, мне видится в них очертание огненной козы, и я не хочу к этим огням. Но на днях моя очередь идти туда, продавать на федеральной трассе лукошки из ивняка, разделочные доски, четки, деревянных медведей на подставке, бьющих молотками по наковальне, и другие наши поделки.

Пару месяцев назад Тоша ненадолго вышел из депрессии и вы́резал из липовой болванки маленькую куклу с одновременно злыми и блаженными чертами лица. Он назвал ее «Морально подавленный Митрофанушка» и сказал, что таких кукол можно продавать. С помощью резцов по дереву мы наклонировали пробную партию МП-Митрофанушек, и они неожиданно хорошо пошли, особенно активно их почему-то разбирают дальнобойщики. Саныч тогда хвалил Тошу за смекалку.

Володя тоже смотрит вдаль, задумался, хлюпает носом, кутаясь в свой новый балахон.

Ветер шуршит никлой от ночных заморозков травой. Саныч, чтобы мы не забывали о своих душевных пустынях, поучает Владимира:

— Кеды у тебя совсем изорвались, который год не снимая носишь. Чтобы теплее было, надевай на них галоши… Праведник, тоже мне. Зачем Олежу искушаешь? Накладываю на тебя маленькую епитимью: читай каждый день десять раз молитву иеросхимонаха Парфения Киевского. Там есть такие удивительные слова: «Господи, молю Тебя о всех тех, которых я, грешный, опечалил, обидел или соблазнил…» Пойдемте, братья.

На обратном пути Володя опять рассказывает, но уже не про баб, а о том, как работал когда-то в Новосибирске на снегоуборочной машине.

— Расскажи-ка нам лучше еще раз, как ты в рядах ярославских бегунов-безденежников конфликтовал с вологодскими хлыстами, — говорит Саныч Володе.

— С их человеком я встретился в гостиничном номере, — послушно меняет тему Володя. — Полковник госбезопасности хотел, чтобы я подписал соглашение, а я сказал ему: «Бегуны-безденежники никогда не откажутся от нательных хоругвей, потому что презирают и хлыстов, и вашу власть». Да, вот так я сказал, и никто еще мое мнение до сих пор не оспорил.

— Ладно, не назначай себя, Владимир, последней инстанцией, — осаживает его Саныч, — а то вновь перегоришь духом, и на Иларионов день придется тебе воздержаться от икры минтая и разных тефтелей.

Володя умолкает. Он жил со старообрядцами и много знает о них, в частности — о противостоянии бегунов-безденежников и хлыстов, которое случилось в 88-м году.

Возле источника останавливаемся. Надо расходиться по избам.

— С утра будем в бане на пару́ гнуть декоративные коромысла, — говорит Саныч. — Собираемся у Владимира без четверти семь. Олежа, если Тоша не захочет выходить на работу и будет как обычно выпендриваться, побей его, что ли…

На прощание он пожимает мне руку, а Володю легонько стукает клюкой по голове.

Володя оправдывается:

— Простите меня, Саныч, за все. И за мешки… Их ведь еще много осталось…

— Бог простит, — отвечает Саныч.

Я иду к своему дому и думаю о козе из сна, о том, что еще, кроме шаблонного зла, может означать этот рогатый образ.

В комнате темно. Я нащупываю справа на стене маленький рубильник. Свет включился, вновь дали электричество. Тоша по-прежнему сидит на своей кровати, что-то шепчет, вздыхает. Мне становится его жалко.

Я сажусь рядом и говорю:

— Брат мой, хватит страдать. Что ты, родной, а?.. Знаешь, Володя меня сегодня опять искушал. И не зря, наверно… А еще он сшил себе подрясник из мешковины…

Наконец Тоша слегка улыбается чему-то, и я решаю, что мы с ним должны сейчас выйти на середину деревни и во имя любви постучать ломом по обрезку рельсы, много лет назад подвешенному там жителями Горушино к ветви березы. Когда-то он заменял колокол во время чрезвычайных происшествий и обычных собраний.

Я беру лом, и мы идем к березе. Тоша стучит ломом по обрезку рельса и смеется. Вибрирующий чугунный звон разливается в холодном воздухе.

Тоша стучит и не может настучаться, а я думаю о поселке городского типа: о том, что без козы, заключенной в его огнях, не будет вообще никаких ориентиров там, где должен находиться поселок.

Жертвы объема

На маленьких электронных часах кассового аппарата изумрудные точки сложились в цифры 01:03. Леша работает в ночную смену, сидит за прилавком круглосуточного книжного магазина в подвале старого дома возле метро «Лубянка», продает книги, а вместе с ними — открытки, значки, музыкальные диски и другие подобные вещицы. Он смотрит сквозь очки на время и хочет, чтобы скорее пришла его сменщица Катя, он не спал почти сутки, он молод и днем долго катался с друзьями на роликах по ВДНХ, апрель, сухо, и он не отдыхал бы совсем, постоянно бодрствовал, но так нельзя.

Когда появится Катя, Леша сможет пойти спать в подсобку.

Сегодня люди заходили в магазин по большей части просто полистать книги, узнать о наличии какого-нибудь издания, поговорить с Лешей: кто-то от скуки и одиночества, кто-то в пьяном благодушии. В смежном с магазином помещении — кафе, оттуда доносится музыка в стиле хаус.

Леша давно работает тут, обычно ему нравится общение с публикой, он прочел почти все, что есть на полках магазина, знает, где что лежит, и рад помочь покупателям, особенно женщинам, но в эту смену люди раздражают его: разговаривают слишком много, покупают слишком мало, а от выручки зависит его зарплата. За вечер и начало ночи продано только пять книжек, журнал, кролик из папье-маше и майка с надписью «читаю книги».

По левую руку от Леши — клавиатура компьютера и монитор, на нем открыто окно товароучетной программы. Леша свернул это окно и хочет проверить свой почтовый ящик, но не успевает: у прилавка внезапно появляется посетитель.

Леше интересно, почему человек так тихо приблизился к нему в пустом магазине, словно он обут в тапочки на мягкой подошве. Леша чуть приподнимается со стула, взглянув на ноги посетителя: тапочек нет, он в желтых кожаных ботинках и джинсовом костюме, лет сорока, толст, с черной бородкой и азиатскими, широко разнесенными глазами.

— Ну что, ба-ба-баловень судьбы, — с улыбкой обращается он к Леше, сильно заикаясь. — Есть что-нибудь современное па-пачитать?

Лешу оскорбляет такое обращение: при чем тут «баловень судьбы»? Покупатель нахамил, однако грубить ему в ответ — это неправильно, ситуация некритична, надо оставаться спокойным, и Леша отвечает:

— Что именно интересует? Русская литература?