Читать книгу "Пока мы рядом - Ольга Литаврина"

Коллектив нашего читального зала полностью состоял из женщин, хотя и разного возраста, но в большинстве своем незамужних. Для них, наоборот, общение с читателями было самой приятной частью работы с далекими перспективами. Даже я неоднократно слышал легенду о том, как «Раечка, которая сейчас в декрете», познакомилась прямо в этом зале с будущим мужем, доктором наук, как ему особенно милой и трогательной показалась ее фигурка в сером библиотечном халате и маленькие ножки в шлепанцах. Всю вторую половину дня читатели обсуждались, оценивались, а между книжными рядами устраивался парикмахерско-косметический салон с целью надежного пленения докторов наук и профессоров.

Сначала на мне, как на потенциальном женихе, тоже попытались было проверить коготки. Но мне казалось, что на всех них – и молодых, и старых – лежал густой налет библиотечной рутины, а серые библиотечные халаты и шлепанцы не вызывали ничего, кроме отвращения. Поняв это, они тут же ополчились на меня. Проявив чудеса изобретательности, коллеги действительно в конце концов сумели сделать мою жизнь невыносимой. А когда последовал вызов на ковер к начальству (тоже женщине, кстати) за непозволительное чтение «антисоветской литературы» в течение рабочего дня, терпение мое лопнуло.

В день выдачи зарплаты, перед самым Восьмым марта, чтобы по-настоящему отомстить, я подобрался к сумочке моей самой зловредной гонительницы, выкрал у нее всю наличность и спрятал деньги между книгами прямо над ее рабочим местом.

Два дня ее утробные рыдания и показное сочувствие злорадных подруг наполняли меня гордостью восторжествовавшего правосудия. Как Шерлок Холмс, я участвовал в расследовании, а когда оно зашло в полный тупик и распухшая «харизма» врагини уже начала вызывать жалость (я и не знал тогда, что она живет на одну скромную библиотечную зарплату!), я признался в содеянном и торжественно вернул похищенное. Разгорелся страшный скандал. Коллектив возопил, что недаром подозревал меня во всех смертных грехах. Срочно созвано было производственное собрание, на которое вызвали мою мать и, приняв ее слезливые извинения, обещали дела не возбуждать (только позже я узнал, какой это было липой!), но в качестве одолжения разрешили мне, как опозорившему звание советского библиотекаря, написать по-хорошему заявление об уходе.

Разумеется, по дороге домой мать пыталась вовлечь меня в бурю своих эмоций. Мне было жаль ее, было, конечно, стыдно – я чувствовал себя преступником. И в то же время отчетливо понимал, что никогда не смогу объяснить матери свою собственную точку зрения на все это и пора мне, чтобы перестать приносить всяческие неприятности, отрываться в самостоятельную жизнь.

Вечером этого же дня меня ждал тяжелый разговор с обычно молчаливым дедом. Дед заявил, что я опозорил не только звание библиотекаря, но и все наше семейное гнездо на улице Серафимовича, доставшееся нам благодаря его огромным заслугам, и что мне здесь, как и в коллективе читального зала, больше не место.

Наутро я собрал вещи и переехал в общежитие. Правда, официально мне, как заочнику и москвичу, места не полагалось. Но когда я напряг-таки силы и обаял комендантшу (сорокалетнюю незамужнюю тетку, кстати, прямую, незлобную и по-человечески мне симпатичную), у меня не только отпали проблемы с жильем до конца учебы (а захотел бы – так и дольше!), но и образовалась хоть и крохотная, но отдельная комнатушка. Где именно она, Раиса Петровна, вскоре и сделала меня мужчиной. Женщиной она оказалась не ревнивой и все мои многочисленные грехи списывала на «молодое дело». Зато бескорыстно подкармливала, обстирывала и привечала меня, так что все эти годы была мне по-своему ближе, чем даже родная мать.

Хотя почему «даже»? В доме на улице Серафимовича я с тех пор никогда не был, лишь регулярно встречался в Репинском сквере с любимой бабкой.

Без меня умер дед. Бабка пережила его ненадолго. А тут как раз грянули новые времена. Оставшись одна и потеряв, видимо, надежду на личную жизнь, мать сдала квартиру фирме «Макдоналдс», за что по договору не только получила отдельную жилплощадь, но и выплату четырех-пяти тысяч долларов ежемесячно. Богатство только обострило ее природную жадность: она захватила с собой нашу старенькую приходящую няню – тетю Нюшу, все домашние хлопоты поручила ей, сама же затворилась в «однушке» на Нагорной улице, ни с кем не общалась, в квартиру впускала только меня (постоянно жалуясь мне на «маленькую пенсию» и сама себе веря), да и то не чаще раза в два-три месяца, а так – ограничивала общение телефоном. Раньше мать тратила все свое время на бесконечные телефонные разговоры. Теперь, когда они сделались платными, она предпочитала писать знакомым и в особенности мне длинные запутанные письма, жалуясь, что никак не сможет выслать обещанный подарок внучке, ведь цены страшно взлетели, а она с трудом копит на «счастливую старость».

Старость пришла, и довольно давно, а счастья что-то не наблюдалось. И теперь, как ехидно уверяли моя дочь и моя бывшая жена, ей оставалось только «копить на золотой гроб». Не исключаю, что именно так она и поступала.

Вот и дом, где добровольной затворницей живет моя мать. И вот я, блудный сын, звоню в неурочное время в дверь материнской «однушки» на Нагорной, такой же чужой для меня, как и этот старческий жеманный голос за дверью:

– Кто там? Это ты, Кирилл? – как будто мы не условились заранее и это мог быть кто-то другой.

Мать проводила меня в комнату. На столе стояли чайные чашки и вазочка с сушками «от тети Нюши». Мать села напротив, вглядываясь в меня с жадным интересом – интересом к текущей мимо нее, ускользающей и пугающей жизни.

В детстве мать казалась мне красивой. И я не помню, когда впервые вдруг начал замечать, как медленно застывает на ее лице, опуская углы рта, поджимая губы, чуть выдвигая нижнюю губу вперед, выражение брезгливого недовольства людьми и жизнью. Для меня она всегда была неумолимым и неподкупным судьей. А судей, как правило, боятся и избегают – любить их нельзя…

Матери не нравилось, что я помню и люблю своего отца. Не нравилось, что дома я ни с кем не общаюсь, а только читаю книги. Не нравились мои друзья. Не нравился выбранный мной факультет, моя работа в библиотеке, закончившаяся, по ее выражению, «полным провалом». Ей не нравился мой общежитский образ жизни (хотя моим уходом из дома она как будто даже была довольна – она оставалась единственной наследницей огромной правительственной квартиры). Ей не понравилась моя жена, а дочь, свою внучку, она и вовсе не причислила к «людям своего круга».

И все же, при всем отчуждении между нами, я постоянно чувствовал к ней смутную жалость. Жалость и какую-то неопределенную недосказанность между нами. Я никогда не мог сказать ей, какой пустой и ненужной представляется мне ее жизнь и как я рад, что вырос непохожим на нее.

И ради чего она так обустроила свою жизнь? Ради сиюминутной сомнительной выгоды предать любовь – и уже не встретить новую. Разочароваться в семье, в сыне, не иметь никакого дела и никакой привязанности, которым можно посвятить свою жизнь… Впрочем, одна привязанность – сильнейшая! – у нее была: привязанность к «золотому сундуку». Эта привязанность (в прямом смысле слова – мать не клала деньги на книжку и боялась выйти из дома – вдруг ограбят?) разлучила ее с невесткой, со внучкой (со мной только добавила холоду), даже честнейшую тетю Нюшу, которой – правда, на словах – мать обещала квартиру, она учитывала в каждой копейке, нередко доводя ее до слез. Тетя Нюша не раз хлопала дверью, но в конце концов возвращалась. Эта привязанность заключила мать в невидимую золотую клетку, и под конец жизни пленнице становилось там все страшнее. Я с жалостью чувствовал, как мать неосознанно бьется в своем заключении, пытаясь за кончик хвоста, как радужную птицу, задержать пролетевшую мимо жизнь.