Читать книгу "Сидим, курим... Болтовня брюнетки - Маша Царева"

Мы разбили мини-лагерь на пустынном песчаном пляже. Все тут же бросились в мутноватые воды озера. Мы плескались, шутливо топили друг друга, визжали… Потом грелись у наспех разведенного костра, прямо из горлышка пили дешевое сладкое вино, запекали в золе картошку. Данила дилетантски бренчал на гитаре и что-то многозначительно бубнил себе под нос — потом выяснилось, что это был романс его собственного сочинения. Причем по его красноречивым взглядам я заподозрила, что посвящено это творение не кому-нибудь, а мне.

Ближе к вечеру, когда солнце превратилось в красный остывающий шар, медленно оседающий за горизонт, все затихли. Кто-то уныло побрел в кусты — извергать из нежного юношеского организма излишки выпитого вина. Кто-то разбился на парочки и удалился в лес. Кто-то (в основном не пользующиеся успехом тихие отличницы) шушукался и тихонько хихикал в стороне.

Донецкий пригласил меня прогуляться вдоль берега. Босиком мы шли по остывающей илистой кромке, и на мои плечи был наброшен его хлопковый свитер. Мне совсем не было холодно — просто таким нехитрым способом Донецкий, видимо, решил «пометить территорию».

— Ты рада, что поехала?

— Еще бы! — горячо воскликнула я. — Кажется, это был лучший день в моей жизни.

Он почему-то смутился, приписывая мое восхищение не бесшабашной гулянке на озерах в целом, а своему бесценному обществу в частности. Я видела, как он на меня смотрит. Мне это нравилось. Перехватывая его взгляд, я чувствовала себя взрослой и опытной.

Нравился ли мне Данила Донецкий? Вряд ли. Точно роковой осиновый кол в тело восставшего мертвеца, мама и бабушка вбили в мою голову образ идеального мужчины. Это должно было быть нечто утонченное, аристократически бледное, возможно, с тонкими, как у кинематографического белогвардейца, усиками. С тонкими запястьями, почти женскими узкими ладонями, тихим голосом и благородной профессией. Мой идеальный мужчина уж точно не должен был таскать за собою старенькую гитару, писать сомнительные вирши и петь их тембром «козлетон». У Донецкого была рваная вихрастая стрижка и чумазые руки — он гордо рассказывал о том, как на пару с отцом самостоятельно строит дачу. Его обветренное лицо не вписывалось в каноны моего восприятия мужской красоты.

Да, обаятельный. Да, милый. Но — нет, не герой моего романа.

Меня воспитывали так: у мужчины должна быть четкая жизненная позиция, чуть ли не с детских лет он должен разработать беспроигрышную стратегию и фанатично ей следовать. А потом — встретить свою принцессу и уверенно вести ее за собой по жизни, стараясь, чтобы она не знала бытовых забот и материальных неурядиц. Вот в этом меня бабушка всегда восхищала: она расправлялась с мужчинами, как повар с картошкой. Даже в самые трудные времена она напоказ носила брильянты, возлагая добычу жизненных необходимостей на дедушкины уверенные плечи.

Данила Донецкий на уверенного стратега не тянул. Он был в хорошем смысле нервным. Романтичным. Мечтательным. Брызжа слюной, рассказывал, что, родись он на несколько веков раньше, стал бы пиратом — грозой морей.

— А ты знаешь, что пираты доживали в среднем до тридцати? — смеясь, спрашивала я. — И у них не было половины зубов. А у многих проваливались носы — сифилис. Сомневаюсь, что тебе бы понравилось.

— Да ну тебя, — шутливо обижался он.

Донецкий мечтал исколесить весь мир. Он восхищался знаменитым путешественником Федором Конюховым — мне оставалось только презрительно кривить рот. Мои мама и бабушка Конюхова шумно осуждали — все-таки у него была семья, которой он не посвящал ни минуты занятой сомнительными приключениями жизни.

Наша прогулка длилась от силы часа полтора, и за это время он умудрился чуть ли не наизнанку себя передо мною вывернуть — и о своей жизни, и о мечтах своих многочисленных рассказал.

А в какой-то момент… Я и сама, честно говоря, не поняла, как это получилось. Не было между нами ни остросюжетной возбуждающей пикировки, ни многозначительного переглядывания… и только вдруг я обнаружила, что по-медвежьи сильные загорелые руки Донецкого обхватили меня за плечи, а сама я прижата к его литому торсу, и лицо мое запрокинуто вверх, и Донецкий целует мои губы, а я… я отвечаю на его поцелуй! Это длилось не больше минуты и было похоже на сон или внезапную вспышку безумия. Как будто бы над нами по особому требованию сгустились сумерки, и жасминовый куст стал резче пахнуть, и почти погасшее солнце деликатно спряталось за алым облаком. На моем теле острые мурашки танцевали буги-вуги. Его руки шарили по моей спине — невинная скромная ласка подростка, физически развитого чуть больше, чем его сверстники, без вероломной попытки нащупать застежку бюстгальтера. От него пахло дорогим одеколоном — наверное, взял у отца, потому что благородный пряный запах никак не вязался ни с грязью под его ногтями, ни с цыпками на его руках. Я закрыла глаза, правильнее будет сказать — зажмурилась, как перед прыжком с вышки. Его теплый язык раздвинул мои губы. На минуту я обмякла, прислушиваясь к неведомым ощущениям — все-таки это был самый первый в моей жизни поцелуй. Мое тело словно перенеслось в иное пространство, где воздух был горячим и тягучим, как желе, и я мягко балансировала в нем, точно космонавт в невесомости. А потом я отстранилась, а он отвел глаза… К нашему лагерю мы возвращались молча. Донецкий держал меня за руку, это было приятно. Я игнорировала вопросительные взгляды подруг. У меня началась новая жизнь, и это было чертовски приятно!

Правда, вот о моем возвращении домой лучше промолчать, потому что триумфальным оно не было. Данила порывался проводить меня до двери и даже был согласен мужественно повиниться перед моими родителями, но я его кое-как отговорила. Дома меня ожидал грандиозный скандал. Участвовали в нем все семейство и даже привлеченная извне бабушкина балетная подруга Софья Аркадьевна. Все меня стыдили, хмурили брови, хлестали продуманными жестокими фразами. В нашей семье не орут, не бьют тарелки и не раздают направо и налево хлестких пощечин. Единственным аргументом являются слова — иногда это даже обиднее самой смачной оплеухи.

На следующий день мои документы забрали из школы. Меня перевели в некое странное учебное заведение — нечто среднее между военной казармой и институтом благородных девиц. Это была частная школа, жутко дорогая. Пять дней я проводила на ее территории, изучая гуманитарные науки. По настоянию мамы заезжий репетитор продолжал заниматься со мною математикой. На выходные меня отпускали домой — правда, дом стал еще более жесткой тюрьмой.

Данилу Донецкого я больше никогда не видела. Подозреваю, что он пытался звонить, но был вежливо «послан» разобиженной бабушкой.

Мой бунт номер два пришелся на восемнадцатилетие. На этот раз его размах был круче невинного пикника с одноклассниками. Два года истово готовясь к университету, я отказалась идти на первый экзамен и самовольно подала документы в Суриковку. Родители объявили мне бойкот, бабушка демонстративно пила сердечные капли, хотя обычно столь дешевые приемчики манипулирования были ей несвойственны. А уж когда я провалилась…

С тех пор мои отношения с семьей пошли под откос — и действовал здесь закон снежного кома, набирающего скорость и мощь.