Читать книгу "Ай-Петри - Александр Иличевский"

Кончается все тем, что я узнаю о разрыве дипломатических отношений между Россией и той страной, посольство которой наняло меня наблюдать за подмосковными собаками. Таким образом, лишившись последней надежды, я становлюсь бездомным нищим. В это время в стае уже полно известных собак: Белый Клык, Синяк, Каштанка, Динго, Белка, Стрелка, Белый Бим Черное Ухо, Резо, Мухтар, и десяток безымянных шпицев.

Наступает Новый год. Я решаю накрыть себе праздничный стол. Для этого я убиваю лобастого вожака, свежую его и жарю. Бьют куранты. Вся стая сидит смирно перед моим импровизированным столом, составленным из проволочных ящиков. Сам я почему-то не ем. Разламывая тушу вожака, я бросаю куски псам, с удовольствием наблюдая за вспыхивающей грызней. Наконец, все съели, полегли, зевая.

Выхожу наружу. Машин почти нет. В воздухе вертятся, плавают снежинки. Снег густо сыплет над рекой, в белой мгле сначала скрывается шпиль гостиницы «Украина», потом дома Кутузовского проспекта, набережная противного берега, затем пропадает незамерзшая полоса реки, мягкий буран накатывает на меня, крутит, вертит, густо пеленает глаза, руки, шею, и я растворяюсь в чистом белом свете.

На прогулки меня не выводили, но свободного хода в тюрьме хватало. Поход в нужник, находившийся внизу, у каморы надзирателя, уже был приключением. Мне очень нравилось это винтовое, кружащее голову пространство древней башни, похожей снаружи на рубку подлодки, зарытой в пески и камни. Спускаясь и бесконечно поднимаясь по ее стертым, удобным стопе ступеням, вращаясь в долгом вертикальном полумраке, пронизанном спицами лучей, я ощущал себя необычайно уютно, словно бы искра души архитектора этой башни заронилась когда-то во мне.

Окном в моей камере служила бойница, образованная сходящимся конусом врезки в каменной кладке полутораметровой толщины. Я любил лежать в этой нише, хотя узкий проем давал мало обзора. Я видел в отдалении два минарета – и вокруг них сады, скрывавшие плоские крыши домов. Кое-где на них видны были низкие лежанки, завешанные пестрыми одеялами. Иногда на крышах появлялись смуглые и коричневые горы вынутой из тюфяков овечьей шерсти, разложенной после мытья на солнце. За ними сидели старухи в платках и байковых халатах. Они взмахивали хворостиной, встряхивали – и пальцами, вымазанными хной, снимали с палочки шерсть.

Невдалеке от башни стоял ханский дворец. В нем размещался полицейский участок и сводный штаб пограничного контроля. Из белоснежного известняка, двухэтажный, с резными мраморными инкрустациями, усеянными извлечениями из Корана, – дворец походил на шкатулку. Створки его мозаичных окон напоминали крылья махаонов.

Почему-то мои сны в тюрьме часто были связаны с прогулками по комнатам этого дворца. Никогда раньше мне не снились звуки – девичий смех, перелетавший из комнаты в комнату, по анфиладе… Но вот однажды приснилось, что будто бы неподалеку от этого поселка находится некая крепость, что на дворе 1828 год. Я так и увидел эти цифры – они отделились от какого-то фронтона и повисли, покачиваясь, в воздухе. А еще приснилась узкая улочка, приземистые дома сплошь без окон, эти плоские крыши… И будто бы я лежу в шкуре бродячего пса, расположившегося снаружи у порога – в ожидании помоев или даже остатков вчерашнего хаша. Вдруг шквал толпы, взбешенной неизвестной причиной, наполняет улочку. Мелькают палки, мотыги, коричневые тела в лохмотьях. Я едва успеваю вжаться в порог.

И нашествие черни, чудом оставив меня целым, схлынуло вслед за собственным гулом. Недолго спустя дверь осторожно приоткрылась. Я успел отскочить, пытаясь всмотреться. Паранджа. Пустые руки. Никакого внимания. Завернув краешек ткани, открыла лицо. Всмотрелась в конец пустой улицы. Задержалась взглядом. Я уселся смирно в сторонке. О, как она красива! Посмотрела в небо. И я посмотрел, жмурясь. Столб нисходящего зноя, рассеиваясь световым снопом, обрушивался с небосвода. Слепя, он лился из белого – в черный. В тело сна, наполняя его забвеньем.

Однажды я попросил Мохсена перевести одну из арабских надписей, которые кое-где имелись на внутренних стенах башни. Мохсен задумался, хмыкнул, принес из своей каморы словарь и долго что-то мычал про себя, сличая буквы, соображая. Потом, не менее озадаченно, перевел на английский: «Зверь нападает на человека, только если он кажется ему животным. Демоны руководствуются тем же чувством. Они глумятся над теми, в ком видят животное начало, но почтительны к тому, кто животное начало в себе полностью покорил – и в ком образ Создателя ослепителен и ясен. Потому не подвержен человек действию колдовства, что его заслуги велики».

– Ну да, – согласился я. – Страх делает тебя животным, это верно. Собака на тебя лает, только если ты ее боишься.

Мохсен, весь мокрый от усилий, недоверчиво помотал головой, захлопнул книжку – и стал спускаться, сердито бубня о чем-то.

На рассвете меня будили вкрадчивые вопли муэдзина. Их перемежали петушиные перекаты.

Чуть погодя я просыпался еще раз: во дворе скребла метла и фыркал шланг.

Белесый полдень наваливался тяжкой плитой на море, сады и крыши, отовсюду дочиста выметая живность. Две дворняги и полосатый кот заползали под полицейский «газик» и замирали там, распластавшись. Дежурные подхватывали нарды и табуретки и забирались внутрь участка.

К вечеру раскаленная добела дымчатая голубизна гасла, воздух наконец обретал глубину – и море резко отделялось от небосвода.

Иногда на закате можно было увидеть у горизонта квадратную скобку танкера или сухогруза.

Однажды Мохсен устроил мне экскурсию. Вышло это так.

Уже несколько ночей я дурно спал. Старик-бухгалтер страшно кашлял по ночам. Его дочь все эти дни была с ним рядом. Жена Мохсена приносила им в трехлитровой банке воду, окрашенную марганцовкой, и уносила скомканные газеты, из которых торчали обрывки окровавленной марли.

Этот день начался с того, что в нашу башню пришел врач.

Я видел, как он вышел из камеры. Дочь старика догнала доктора на лестнице и повисла на его руке, целуя ее и сползая по стене на ступеньки. Ее плечи вздрагивали.

Сразу после обеда я надеялся хорошенько вздремнуть, но Мохсен пришел ко мне пить чай. Четвертый стакан янтарного терпкого дарджиллинга меня взбодрил вполне.

И тогда я вновь заговорил о Разине. Я сообщил Мохсену, что поначалу казаки просили себе лишь немного прибрежной земли, чтобы на ней поселиться с миром. Они вовсе не собирались пускаться в грабежи. И только коварство хана вынудило их совершить упредительные вылазки. А дальше – больше, семь бед – один ответ.

В ответ надзиратель вскипел. Он так страстно жестикулировал, что я подумал: сейчас навалится животом и задушит.

Мохсен кричал, что Разин после резни в Астрабаде увез на остров 800 женщин. И всех их зарезал.

(Он сказал «eighteen hundred», – но поправлять его я не стал.)

Я возразил ему: на войне как на войне. Очевидно, после многодневной оргии женщины обременили казаков: их надо было кормить, с ними нельзя было воевать на море, корабли были перегружены. Вернуть женщин в Мазендеран означало окончательно предать их бесчестию – шариат жесток. Они и сами бы того не захотели. И что бы они там делали, без мужей? А казаки их облегчили, спасли от мук голодной смерти на пустынном острове. Я уверен, женщины сами упросили казаков совершить над ними такое.