Читать книгу "Дети гламурного рая - Эдуард Лимонов"

Харьков, конечно, не очень-то и Украина во всех смыслах. Там не очень украинская природа. Настоящую Украину в Сумской области, с хуторами, где деды в соломенных брылях ездят на неспешных повозках, где волы, как во времена Овидия, влекут в сенокос огромные холмы сена, где над гречишными полями гудят личными моторами спокойные пчелы, — такую Украину мне удалось увидеть только в возрасте десяти, кажется, лет. Одна из студенток — соседок по квартире — оказалась дочерью третьего, что ли, секретаря Сумского обкома партии, и, поехав на каникулы к родным, она взяла меня с собой, да не в Сумы, а в Богом забытую стопроцентную деревню, населенную дедами, старухами, дивчинами и парубками. У меня дух захватывало от той природы, от гигантских вареников с вишнями и картохой, от древнего меда, который тебе подавали в тарелке и ты должен был хлебать его ложкой, в то время как злорадный дед сидит и щурится, да еще и подсовывает тебе ноздреватый горячий хлеб. Дед тебя испытывает, сколько ты съешь. А если съешь, он тебя добьет варениками с вишнями, — бац на стол дымящуюся тарелку! Вишня еще в большей степени символ Украины, чем сакура — японская вишня — символ Японии. Черешня — это не то, она пресно-сладкая, а вот вишня — ох, глубок ее вкус, благороден! Слезаешь с дерева, кожа вся подрана, губы — черно-красно-синие, довольный собой подросток-мальчик… А студентку, кажется, звали Нина, фамилия, кажется, Крившич. Я был в нее тогда влюблен, мальчик десяти лет.

В Киев я попал в 1964 году. У меня был отпуск, я работал сталеваром цеха точного литья завода «Серп и молот» и летом поехал в Киев, а оттуда в Ригу. Сегодня думаю: а почему я не поехал в Москву? Загадка. Пробыл я в Киеве (никаких родственников, это в Риге у меня жила тетка) всего один день. И Киев мне не понравился. Люди там оказались какие-то сытые и важные, они выглядели замедленными. В Харькове люди бегали быстро, интеллектуально старая столица Украины опережала Киев, а поскольку мы не были столицей, у нас было намного меньше чиновников. Помню почему-то киевские каштаны. Постоял я там на откосе над Днепром, да и уехал. Не мой оказался город.

Украина меня волнует. Из детства дуют теплые дымки от печей ее изб, потягивает тихо влажной полынью после дождя, раздается щелканье бича над волами — «цоб-цобэ!», пахнет коровами. Почему-то индустриальная часть воспоминаний об Украине приходит неохотно и позже — огромные харьковские заводы, вдоль заборов которых шагать устанешь, на некоторых из них я работал. Иногда мне снится сон, как я шагаю через завод «Серп и молот» на третью смену, в руке авоська с завтраком, льет дождь. Иду коротким путем, мой транзит вспарывает цеха, и вот подхожу к нашему. Пробираюсь по горе железного лома и вижу, как в брюхе цеха сидят мои брательники-работяги в брезентовых робах, словно рыцари. Остывает яркий, воссияв на всю темноту, ковш. Только что залили опоки алым металлом. Бригадир Бондаренко пьет молоко. Я радостно вздыхаю — не опоздал. И просыпаюсь.

О смерти

Уже шесть лет прошло после того, как я написал «Книгу мертвых», думаю я, сидя за столом на конспиративной квартире. За высоким окном, в верхней половине которого видно серое московское небо, температура минус 22 градуса.

Конспиративной квартирой я называю помещение, где я живу последние месяцы, скорее в шутку. Поскольку какая может быть соблюдена конспирация, если я, лидер радикальной политической организации, нахожусь под колпаком у российских спецслужб?

Впрочем, я не об этом. Я о «Книге мертвых». Издатель Константин Тублин («Лимбус-пресс») время от времени подбивает меня написать продолжение «Книги мертвых»: «Ведь уже столько людей умерли вокруг вас, Эдуард!» Тублин выступает адвокатом Дьявола, думаю я. Писать о мертвых — грустный бизнес. Однако я вынужден согласиться с ним: близкие и знакомые мрут вокруг меня с большой скоростью. В феврале 2003-го погибла моя жена Наташа Медведева. Хотя мы и расстались с ней в 1995-м, развестись, однако, не удосужились, и потому я стал «вдовец», таково мое официальное именование по отношению к браку, мой матримониальный статус, так, кажется? В марте следующего, 2004 года умер мой отец, в возрасте восьмидесяти шести лет. Когда умирают такие близкие люди, то целые пласты жизни ложатся на глубокое дно, в прошлое, становятся верхним слоем Истории.

Я, наверное, бесчувственный человек, ибо, признаюсь, не почувствовал должным образом этих двух смертей: жены, с которой прожил тринадцать лет, и отца — человека, давшего мне жизнь.

Вот как это выглядело.

Смерть, точнее, известие о смерти — это не грустно, это странно…

4 февраля 2003 года, шесть утра. Саратовский централ, третий корпус, где сидят тяжелостатейники, камера с зелеными стенами, красной дверью, зеленым старым, каменным, в трещинах полом. Койки покрашены в синий цвет. Лампочка под сводчатым потолком. Черно-белый телевизор на полке под окном, затянутым решетками, включен, но без звука. Я стою уже в тулупчике, готовый к выходу на «суд-допрос». Мне предстоит противная долгая церемония медосмотра, потом несколько обысков, на мне несколько раз защелкнут наручники, прежде чем я доберусь до Саратовского областного суда, где вот уже восемь месяцев судят меня и пятерых моих товарищей.

За несколько дней до этого утра, 31 января, прокурор Вербин запросил для меня сначала в сумме 25 лет тюремного заключения по четырем статьям, но, принимая во внимание мой возраст, престарелых родителей и так далее, остановился на 14 годах строгого режима…

Я стою, жду. Слышен лязг ключей с нижних этажей. Он все ближе. Выкликаются фамилии, открываются двери, закрываются двери…

Обернувшись на телевизор, я внезапно вижу лицо Наташи Медведевой. Подхожу и поворачиваю ручку громкости. «В ночь со 2-го на 3 февраля умерла певица и писательница Наталья Медведева, жена Эдуарда Лимонова, находящегося сейчас…» — говорит диктор НТВ. Одновременно я слышу лязг и стук дверей, стремительно приближающийся ко мне. И легкое дуновение, вызванное тем, что перевернута страница Истории. И некоторое удовлетворение от того, что судьба моей подруги оказалась достойно-трагической. Стук ключей в дверь. Хриплый голос невыспавшегося «разводного» с примесью саратовской «Примы»:

— Савенко? Суд-допрос!

И дверь уже хрустит средневековыми замками. Сейчас мне не до мертвой Наташи будет. Подумаю о ней, когда посадят в «стакан», там никто не помешает…

В «стакан» я попал не скоро, часа через два. Конвойные запоздали, потом ждали медсестру. Затем мне посочувствовал конвоир Гриша, он видел «Новости» по НТВ, а уже сидя в темноте «стакана», растирая закоченевшие от холода ноги, я получил приветствие от Цыганка. Его повезли в тот же суд, что и меня, — в Саратовский областной, опять после побега.

— Как ты, Эдик?

— Нормально, — ответил я.

У него пожизненное, чего я ему о Наташе буду?

В «стакане» я подумал, что никаких сомнений нет: смерть ее, Наташи, связана с этими четырнадцатью годами, которые мне запросил прокурор. Иначе чего бы она так угадала умереть через два дня после речи прокурора Вербина? Ну, ясно, мы не жили уже вместе, но между нами всегда оставалась связь уважения и придирчивой ревности. Кто честнее, кто трагичнее — так мы особо соревновались. И я ее всегда задирал: и в «Анатомии героя», и в книге «В плену у мертвецов», вышедшей к тому времени, — она читала, там есть жутко неприятная для нее сцена нашего свидания в «Лефортово». Она кричала надсадно адвокату Беляку в телефонную трубку, задыхаясь от злости и срываясь на плач: «Да как он мог! Да он что?» — и, безумная, угрожала мне чуть ли не кулаками своего сожителя…