Читать книгу "Свет в августе - Уильям Фолкнер"

-- Ты думал, он тут копать будет, когда приятель катается по городу на новой машине?

-- А-а. -- Тот тоже посмотрел на Брауна. -- Хотел бы я знать, где это они раздобыли машину.

-- А я -- нет, -- сказал Муни. -- Он в обед уйдет или до шести дотерпит -- вот что я хотел бы знать.

-- А что? -- сказал Байрон. -- Если бы я тут накопил на новую машину, я бы тоже уволился.

Несколько человек посмотрели на Байрона. Они слегка улыбнулись.

-- Накопили-то они не тут, -- сказал один. Байрон посмотрел на него.

-- Байрон чересчур уж, видно, дурного сторонится -- потому и от жизни отстает, -- сказал другой. Они посмотрели на Байрона. -- Браун, можно сказать, слуга народа. Кристмас заставлял их ночью тащиться в лес, за усадьбу мисс Берден, а Браун им сам теперь таскает, прямо в город. Говорят, если знаешь пароль, то в субботу вечером в переулке можешь получить бутылку прямо у него из-за пазухи.

-- А пароль какой? -- сказал еще кто-то. -- Доллар без четверти?

Байрон смотрел то на одного, то на другого.

-- Правда? Этим они занимаются?

-- Браун этим занимается. Кристмас -- не знаю. За него не поручусь. Только Браун от Кристмаса далеко не отстанет. Как говорится, свой своего ищет.

-- Верно, -- сказал другой. -- Занимается этим Кристмас или нет, нам, я думаю, не узнать. Он, как Браун. штаны спустивши, при народе гулять не будет.

-- А ему и незачем, -- сказал Муни, глядя на Брауна.

И Муни был прав. До полудня они наблюдали за Брауном, пребывавшим в одиночестве у опилок. Потом раздался гудок, они взяли свои котелки, уселись на корточки в насосном сарае и стали есть. Вошел Браун с хмурым лицом, насупленный и надутый, как ребенок, и сел с ними на корточки, свесив руки между колен. Сегодня обеда у него не было.

-- А ты чего, есть не будешь? -- спросил кто-то.

-- Холодные помои из сального ведерка? -- сказал Браун. -- С утра до вечера батрачить, как паршивому негру, и перерыва час -- чтобы жрать помои из жестяного ведерка.

-- Ну, может, кто и работает, как негры работают у него на родине, -сказал Муни. -- Только негр бы тут полдня не продержался, если бы работал, как иные белые.

Но Браун будто не слышал, не слушал, хмуро сидя на корточках и свесив руки. Он, казалось, никого не слушает, кроме себя, -- себя слушает:

-- Дурак. Только дурак на это пойдет.

-- Тебя к лопате не привязывали, -- сказал Муни.

-- Правильно, черт бы ее побрал, -- ответил Браун.

Раздался гудок. Рабочие разошлись по местам. Они наблюдали, как Браун трудится у опилок. Побросав немного, он начинал медлить, двигался все медленнее и медленнее, пока совсем не замирал, ухватив лопату, как хлыст, и тогда они видели, что он разговаривает сам с собой.

-- Ну да, ему там больше не с кем потолковать, -- заметил кто-то.

-- Не в этом дело, -- откликнулся Муни. -- Он еще не совсем себя уломал. Не совсем уговорил себя.

-- В чем?

-- В том, что он еще дурее, чем я думал, -- пояснил Муни.

На другое утро он не вышел.

-- Теперь его адрес будет парикмахерская, -- сказал один.

-- Или проулок за парикмахерской, -- сказал другой.

-- Я думаю, мы еще разок его увидим, -- сказал Муни. -- Он придет получить за вчерашний день.

И точно. Часов в одиннадцать он явился. На нем был новый костюм и соломенная шляпа, и, остановившись у сарая, он стоял и смотрел на рабочих, как Кристмас три года назад, -- словно сами былые позы учителя нечаянно воспроизводились послушными мышцами ученика, не в меру переимчивого и памятливого. Но если от учителя веяло угрюмым покоем -- и гибелью, как от змеи, то у Брауна получалась только расхлябанность и пустое чванство.

-- Навались, рабочая скотинка! -- сказал он веселым, громким, зубастым голосом.

Муни посмотрел на Брауна. Тут зубы Брауна попрятались.

-- Ты, случаем, не меня так назвал? А? -- спросил Муни.

С подвижным лицом Брауна произошла одна из тех мгновенных перемен, к которым все давно привыкли. Словно оно было такое расхлябанное, на живую нитку сметанное, что даже Брауну ничего не стоило его изменить, думал Байрон.

-- Я не с тобой говорю, -- сказал Браун.

-- А-а, понял. -- Голос у Муни был мирный, ласковый. -- Это ты остальных назвал скотиной.

Тут же вмешался еще один:

-- Так ты это про меня?

-- Я сам с собой разговаривал, -- сказал Браун.

-- Ну вот, раз в жизни ты сказал святую правду, -- согласился Муни. -То есть половину. Хочешь, подойду и шепну тебе на ушко другую половину?

Больше на фабрике его не видели, но Байрон знает (и вспоминает теперь), как колесил по городу -- бесцельно, праздно, непрестанно -- новый автомобиль (с помятыми уже крыльями), и Браун, развалясь за баранкой, без особого успеха пытался вызвать зависть своим бесшабашным и праздным видом. Иногда с ним сидел Кристмас, но нечасто. И теперь уже не секрет, чем они занимаются. Среди молодых людей и даже подростков стало притчей во языцех, что виски у Брауна можно купить с ходу, и город просто ждет, когда он попадется, -когда он вытащит из-под полы дождевика бутылку и станет продавать агенту в штатском. До сих пор не известно наверняка, связан ли с этим Кристмас, но никто не поверит, будто у самого Брауна хватит ума нажиться даже на бутлегерстве, и вдобавок кое-кому известно, что Браун живет вместе с Кристмасом в хибарке на участке Берденов. Но даже этим не известно, знает ли о своих жильцах мисс Берден -- а если бы и было известно, ей бы все равно не сказали. Она живет одна в большом доме -- женщина средних лет. Живет там с рождения, но все еще пришлая, чужая: ее родители приехали с Севера в Реконструкцию. Северянка, негритянская доброхотка, -- до сих пор по городу ходят слухи о ее странных отношениях с неграми, городскими и иногородними, хотя прошло уже шестьдесят лет с тех пор, как ее дед и брат убиты на площади бывшим рабовладельцем в споре об участии негров в местных выборах. Но и поныне что-то тяготеет над ней и имением -- чтото темное, нездешнее, грозное, хотя она -- всего только женщина, всего только отпрыск тех, кого предки города не без оснований (так они считали, по крайней мере) страшились и ненавидели. Но тут оно: отпрыски тех и других, в их связях с вражьими тенями, и рубежом меж них -- видение давно пролитой крови, ужас, гнев, боязнь.

Если и была в его жизни любовь, то всякий скажет, что Байрон Банч про нее забыл. А скорее она (любовь) забыла про него -- про этого малорослого человека, которому уже не вернуть своих тридцати, который в течение семи лет по шесть дней в неделю проводит на деревообделочной фабрике, подавая доски на станок. Вторую половину субботы он тоже проводит там, один, в то время как остальные, надев выходные костюмы и галстуки, предаются в центре города пустому, тяжкому, зудящему досугу рабочего люда.