Читать книгу "Человеческий панк - Джон Кинг"

АВТОДРОМ

Мама раздёргивает шторы, говорит, который час — и я быстро одеваюсь, хватаю подгорелый тост и пулей вылетаю из дома. Прибавляю газу, завидев дребезжащий автобус, но водила, гнусно ухмыляясь, делает то же самое. Прыгаю-таки в автобус, когда тот тормозит, поворачивая — водиле уже не до смеха — поднимаюсь наверх и сажусь в самом углу, разглядываю проплывающие мимо дома — спальни, ванные, спальни, ванные… Кондуктор ковыляет наверх и пристраивает свою задницу на соседнем сиденье. Пока я отсчитываю монетки, он тестирует суставы и прочие подвижные сочленения своего скелета, изрядно поизносившиеся на автодроме жизни, в надежде, что послужат ещё. Сунув мне билет, он ищет взглядом других безбилетников, хмурится, не находит, приглаживает седые набриолиненные волосы, скребёт алюминиевую щетину и спускается вниз.

Как только он уходит, я доедаю припрятанный тост. Эти ребята считают себя не фуфлом каким-нибудь, а государственными служащими, и страшно бесятся, увидев жующего пассажира. Особенно, если это ребёнок. Чёрт, на подкладке куртки — пятно от маргарина! Почистить нечем, поэтому снимаю куртку и начинаю высасывать жир, сплёвывая на пол. Решив, что я блюю, на меня оглядывается старая кляча с переднего сиденья, и вид у неё — того и гляди сблюёт сама — варёным яйцом и прочей стариковской фигнёй. И чего её сюда понесло? Старики обычно сидят внизу. Не хочу её расстраивать и сижу молча, хотя рот полон ворса.

Прижимаюсь лбом к холодному стеклу и гляжу внутрь домов: пустые зеркала, незаправленные кровати, мебель, постеры футбольных команд, грязная посуда и пустые шприцы, блондинка в красных чулках на коленях пред голым мужиком, четыре движения её головы — и они исчезли. Я встаю и гляжу назад, но та комната уже далеко. Картинка застревает в мозгу. То, что мне нужно — распростёртая цыпочка, соскучившаяся по стоящему члену. Хочу выбросить из головы круглый зад и торчащие сиськи блондинки, стараюсь вспомнить что-нибудь скучное, но не выходит. День сегодня такой солнечный, что оштукатуренные стены выглядят приятно гладкими, а шиферные крыши отливают серебром. Автобус останавливается у газового завода — кучи ржавых канистр и блестящих труб, где-то дальше угадывается Гранд-Юнион Канал. Через мост движется поток грузовиков в облаке дыма. Грязные клочья расползаются в воздухе, запутываясь в зарослях крапивы и ежевики, оседая в густой зелёной воде канала. Вода покрыта пеной, отбросами, размокшим картоном, жестянками и миллиардом маленьких зелёных листочков, борющихся за солнечный свет, растущих в забвении. Большие тёмно-зелёные и бурые листья вдоль канала стали домом для пучеглазых лягушек.

Зажёгся зелёный, и мы трогаемся, поворачиваем налево к Аксбриджу, набираем скорость, проносимся мимо гладкостенного Манежа, мимо арендованных участков, мимо зелёных полей, их сменяют сосны Чёрного парка, чёрт побери эту блондинку… Отличная поездка, поля и деревья успокаивают, я снова буду собирать вишни, как прошлым летом — в сто раз лучше, чем сколачивать полки за 48 пенсов в час для этого идиота Виллиса. Ненавижу его — аккуратный костюм, королевские манеры, непререкаемый тон и куча любимчиков. Когда-нибудь я с ним рассчитаюсь. Взрослый и сильный, я грохну кулаком в дверь, потом проволоку его по всем коридорам, за всех сборщиков полок и девочек-кассирш. Постараюсь, чтобы он вонял — крысиным говном и пролитой горчицей, гнилой капустой и шариками яда, чтобы он на своей шкуре узнал, какое дерьмо эта его работа, а потом я вышвырну его на кучу картонных ящиков, и чтобы какой-нибудь ублюдок долго ржал над ним. Я просто оторву ему голову. Когда-нибудь.

И чего я о нём думаю, я уволился, а он — мелкая сошка в магазинчике, вообразившая себя Адольфом Гитлером. Уволившись, я набил целую сумку лосьоном после бритья на продажу и шоколадом — сожрать самому. Спрятал за мусорными контейнерами и забрал в следующее воскресенье — мой приз за год тяжёлой работы, хотя почти всё раздал. На друзьях не экономят. А фруктовый сад — это вам не магазин. Во-первых, на свежем воздухе, во-вторых, платят за то, что нарвал. Чаще вишни, но я и яблоки собирал, хочу теперь клубнику попробовать. Вишня — самое классное дерево. Яблони — тоже ничего, но на них полно всяких червей и личинок. Тянешься за огромным сочным яблоком, рискуя свернуть шею, качаешься на тонких ветках — обезьяны обзавидуются, а сорвёшь — червивое. Вишни лучше пахнут, вкуснее — обычно я даже толстею к концу сезона. Карман, конечно, толстеет меньше, но я не переживаю.

Фермер сам из Уэмбли, грубые ботинки, копна волос, ружьё за сиденьем трактора, классический образчик. Две мили до Лондона — но он считает себя сельским землевладельцем. Платит за собранное, поэтому никого не гоняет, можешь принести ящик, можешь расслабиться — никаких конфликтов. Прошлым летом я получал деньги каждый вечер — фунт или два всегда были. Когда меня одолевало благоразумие, а гордость покидала, когда мне было плевать, что меня держат за говно, и нужна была работа до следующего урожая — я шёл делать полки. Я мог бы поработать на фабрике, наврать про возраст там всякий, получить постоянную работу уборщика или курьера, неплохо заработать. Но пятнадцать лет — всё-таки маловато. В саду — сам себе хозяин, никаких вопросов, никаких городов и толп народа. Только ты и работа.

Я звоню и схожу вниз, стою на подножке, постукиваю по поручню, он дрожит в руке. Тёплый ветер дует в лицо. Автобус едет всё медленнее, за нами тащится грузовик, из него несётся матерщина и требования пропустить. Спрыгиваю на ходу, аккуратно перехожу дорогу, стою на разделительной полосе, пропуская мчащиеся машины. Здесь очень легко загреметь в морг. Иду по дорожке к фруктовому саду, между футбольными площадками и симпатичными домиками с окнами в свинцовых переплётах, с аккуратно подстриженными растениями. Поёт птица, белка сидит, почёсывается, моргает и что-то жуёт. Иду дальше, дорога остаётся позади, и мне кажется, что жить здесь всё-таки одиноко. Когда рядом соседи, доносятся голоса, смех или ссоры, чувствуешь себя в безопасности. Ночью я могу услышать чьё-то дыхание, сопение, кто-то вертится, кто-то встаёт в туалет, кто-то кидает в меня подушкой, если папа и мама на работе. Мы вместе. И тебя не убьёт псих, прокравшийся в дом. А здесь никто ведь и не узнает. Летним солнечным днём, в огромном саду просто здорово, но вот зимней ночью наверняка чувствуешь себя единственным человеком на Земле. Одиночество прекрасно, когда рядом живут люди, и ты можешь вернуться к ним, когда захочешь.

Я сворачиваю налево к ферме, подхватываю пару ящиков в сарайчике, собранном из листов рифлёного железа, и растворяюсь среди вишнёвых деревьев. На заборе висят трупики трёх воробьев — лапки стянуты проволокой, глазки открыты. В прошлом году шлялся здесь один урод, охотился на птиц. Одного воробья он подстрелил на дереве, где я рвал вишни. Он подобрал с земли маленькую аккуратную птичку, размозжил ей голову об ствол дерева, глянул равнодушно на трупик и отбросил прочь, как мусор. Я завопил, что он мог бы попасть в меня, он поискал меня взглядом среди ветвей, сказал, что успеется, в другой раз, и ушёл, ухмыляясь. Я слез с дерева, осмотрел изувеченную птицу, и весь остаток лета мечтал достать ружьё, выследить гада и отстрелить ему обе ноги. Я никогда бы так не сделал, но иногда помечтаешь вот так — становится гораздо легче. Вот как про Виллиса.