Читать книгу "Лучшая на свете прогулка. Пешком по Парижу - Джон Бакстер"

Наполеон отдал приказ о переустройстве Парижа. Им занялся Жорж-Эжен Осман – “Барон” Осман, как он предпочитал себя называть, хотя и не имел дворянского происхождения, – который ничего не делал вполсилы. Он проложил свои бульвары через сеть улиц, рассадников болезней и эпидемий, и организовал l ’ Etoile (звезду) – площадь, в которой сходятся двенадцать проспектов. В ее центре возвышается каменный колосс Триумфальной арки – Arc de Triomphe .

Фасады магазинов и крытых галерей не должны были выступать на тротуары. Балконы, тянувшиеся вдоль каждого нового дома, строго ограничивались третьим и седьмым этажами. И главное – ни одно здание не могло быть выше ширины бульвара, на котором оно стояло. Одними лишь этими нововведениями барон организовал императору для военных передвижений удобные магистрали и к тому же гарантировал, что они будут хорошо освещены с утра и до вечера.

Сравнивая карту старого Парижа времен Великой революции с тем, что сделал из него Осман, глядя на кривые узкие улочки, на месте которых появились просторные и широкие бульвары, невозможно не восхищаться логикой и ясностью решений. Разумеется, Осман нажил себе много врагов. Он набил не один карман, включая и свой собственный, на махинациях с муниципальными контрактами. Многие бедняки остались без крыши над головой. Целые районы старого и дешевого жилья были снесены, вместо них были выстроены новые основательные и чистые кварталы, в которых прежние обитатели уже не могли позволить себе квартиру. Но именно он дал людям возможность ходить по улицам. Благодаря тротуарам стало удобнее добираться до нужного места пешком, а не на лошади или в экипаже. Прогулка, бывшая прежде антисанитарной вынужденной необходимостью, превратилась в несомненное удовольствие. И вскоре все более мобильный средний класс хлынул на улицы, обеспечивая спрос на еду, вино, одежду и развлечения. Наполеон уволил Османа в 1870-м – уже было понятно, что революции так и не произошло, а землевладельцы завалили жалобами о сложностях ведения бизнеса при новых ценах. Но Осман дожил до 1891 года и все же увидел, как его творение стало одним из главных украшений Европы.

Те, кто пришел вслед за ним, пытались вписать свое имя в историю города. Но в лучшем случае получались каракули на заборе. В 1960-х президента Жоржа Помпиду посетила идея понаставить в городе многоэтажек. В результате удалось соорудить только одну – башню Монпарнас, единственный в Париже жуткий небоскреб. Даже Франсуа Миттерану хватило совести воздвигнуть свое детище, стеклянную громаду новой национальной библиотеки, на окраине города, в Тобиаке, избавив от необходимости любоваться ею каждого парижского прохожего.

Андре Мальро, министр культуры и при де Голле, и при Помпиду, работал не столь крупными мазками. Вместо того, чтобы лезть в дела городского устройства, он занялся наведением порядка, вернув силу закону, который требовал обязательной чистки всех фасадов по меньшей мере раз в десять лет. Своему преемнику, Эдмону Мишле, он сказал: “ Je vous lègue un Paris blanc ” . Если у парижских пешеходов и есть свои герои, то это, безусловно, Осман и Мальро. Когда прах Мальро был с почестями перенесен в Пантеон, его простой деревянный гроб был на день выставлен для публичного прощания, охраняемый одной лишь скульптурой Джакометти L ’ Homme Qui Marche – долговязой фигурой длинноногого человека, целенаправленно шагающего в будущее, эдакого бога охотников до прогулок.

Получив широкие чистые улицы, парижане начали гулять. Гулять, наслаждаясь самим процессом. Они даже изобрели особое слово для этого занятия – flânerie , а того, кто им увлекался, называли flâneur .

Типичный фланер, из “Психологии фланера” (1841)

Бульвары преобразовали Париж подобно тому, как скоростные магистрали – Лос-Анджелес. О системе дорог Города ангелов Джоан Дидион писала:

...

Всякий может рулить по скоростной магистрали, и многие, не имея к тому ни малейшего призвания, этим и занимаются, тормозят здесь, мешкают там, теряют ритм, перестраиваясь на другую полосу, размышляя о том, откуда они прибыли и куда направляются. Истинные участники движения думают лишь о том, где они находятся в данную секунду. Истинное участие требует абсолютного погружения, концентрации столь полной, что кажется, будто это своего рода наркоз – сильное действие фривея. Голова прочищается. Ритм захватывает целиком. Происходит некий сдвиг во времени, такой же, как и в мгновение перед автокатастрофой.

Прогулки по Парижу требуют такого же ритма. Экскурсоводы и авторы путеводителей нацелены на определенный маршрут, дорогу из пункта А в пункт Б. У фланера нет подобной идеи. Его променад важен как таковой, независимо от точки назначения. При этом вполне допускается и полное отсутствие какого-либо движения. Можно просто оставаться на одном месте – например, в кафе – и наблюдать за прохожими. Однажды я попросил Майкла Муркока – а он в тот момент из-за осложнений с ногой был прикован к инвалидному креслу – поделиться маршрутом своей Самой прекрасной прогулки по Парижу. Он прислал мне фотографию себя, сидящего в Люксембургском саду. Правильно выбранный квадратный метр и все, что с него открывалось для взора, – этого было довольно для счастья.

Я, когда испытал подобное чувство, прожил в Париже уже шесть лет. Наша дочка Луиза доросла до детского сада, и я стал возить ее туда – сначала на автобусе, потом пешком по улице Нотр-Дам-де-Шам, где, как водится, некоторое время жил Хемингуэй. Она вьется по склонам Монпарнаса, застроенная многоквартирными домами и школами. Мы пробирались через группки курящих и болтающих подростков. В других странах девочки и мальчики всегда отдельно, как вода и песок, а здесь все были вперемешку. Они вежливо уступали дорогу отцу с маленькой девочкой, видя в нас картинку своей будущей жизни в роли жен и мужей.

Оставив ее на попечение нянечек – “ Au ’ voir, papa … Au ’ voir, chérie ” , – я часто шел обратно через Люксембургский сад. Однажды ноябрьским утром небо отливало серым металлом, какой бывает на цинковых парижских крышах, – а это верный предвестник снега, хотя, заходя в сады со стороны улицы Асса, я не предполагал, что он начнется немедленно. Отворачиваясь от ледяной, обжигающей холодом крупы, бьющей в лицо, я прошел мимо закрытого кукольного театра и детской площадки с бездвижной каруселью. Обогнул песочницу и пустующую полицейскую будку и оказался на полукруглой балюстраде, венчающей широкую каменную лестницу, которая вела к нижнему уровню садов, расположенных сразу за Сенатом.

Из сада испарились все цвета, превратив его в снимок Кертеша или Картье-Брессона. Никто тем утром не сидел в шезлонгах, не катался в лодках на пруду. Не было ничего от той жизнерадостности и беззаботности, что витают здесь летом. Однако я испытывал странный подъем. Ультрафиолетовые лучи не проникают сквозь стекло – точно так же и Париж исчезает, если смотреть на него через окно гостиничного номера или с крыши экскурсионного автобуса. Непременно нужно идти пешком, с замерзшими руками, засунув их поглубже в карманы, замотавшись шарфом, в мечтах о горячем café crème . В этом и есть разница между абстрактным существованием и существованием именно здесь.