Читать книгу "Суфлер - Анна Малышева"

– Эрика абсолютно нормальна, – возразила Александра. – И насчет денег никогда зря не обещает.

– Но мне плевать и на ее вменяемость и на ее деньги! – раздраженно заявил Гаев. – Прошли те времена, когда я жертвовал сном ради заработка.

…Он не прервал встречи и не ушел сразу по неизвестной ему самому причине. Может быть, в этом были повинны глаза Эрики за толстыми линзами ее уродливых очков.

– В ее взгляде читалась такая мольба, невероятно! Никогда ни одна женщина на меня так не смотрела. И еще мне показалось, что в ее глазах был страх. И я остался… Человек слаб и любопытен.

…Голосом, часто срывавшимся на нервный шепот, Эрика сделала предложение, и Гаев вынужден был признать, что оно в такой же степени выгодное, сколь и необычное.

– Она спросила, какая самая редкая, неординарная картина в моей коллекции? Не самая ценная, а самая редкая, вот так-то! Этим она меня остановила. А я уж собирался просить счет и откланяться. Сыт я был по горло и ее сумасшедшим видом, и скверным кофе. У вас в Москве кофе варить не умеют. Редкая картина… Самая редкая? Поневоле задумаешься.

…Антиквар раздумывал над ответом недолго. Он не так давно сделал самое диковинное и неожиданное приобретение в своей жизни.

– Моя бывшая жена и сын давно живут в Америке. Я бываю там пару раз в год, уж точно на Рождество и на Четвертое июля. Не подумайте, что я праздную там День независимости, просто у сына день рождения, а это для меня святая дата.

Когда Гаев заговорил о сыне, его холодные глаза подернулись влажной сентиментальной дымкой.

– И вот, когда я этим летом был у Матвея в гостях (он уж сам женатый человек, к слову, двое деток имеется), к ним на праздник зашел родственник его супруги. А она, замечу вам, сто процентов американка, «wasp», как говорят, то есть белая англосаксонская протестантка. Семья уж лет четыреста живет на этом богоспасаемом континенте, в Филадельфии. Соответственно барахла и семейных преданий накопилось достаточно. И вот является ее двоюродный дядя – неприятный тип… Впервые за столько лет его видел, где-то они его прятали. Такого лучше пореже показывать родственникам.

Двоюродный дядя (впрочем, Гаев неточно запомнил степень родства) вел себя на празднике в честь Дня независимости и дня рождения Гаева-младшего как настоящий хулиган. Явился уже навеселе, сделал дамам ряд сомнительных комплиментов, раньше времени поджег фейерверк и опрокинул пиво в барбекю. Краснолицый старик с хриплым голосом и распущенными манерами искренне веселился сам и своей непосредственностью мешал веселиться другим. Гаев-старший ему, однако, неизвестно по каким причинам, пришелся по вкусу, и он пригласил его к себе домой после праздника, посмотреть «одну картинку», как он выразился.

– Картина ему, по его словам, досталась от бабки. Бабка была художницей. Училась в Филадельфийский лиге студентов, изучающих искусство, у самого Томаса Икинса, после того как его в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году вышибли с поста ректора Пенсильванской академии изящных искусств за то, что он поставил в классе перед студентами и студентками натурщика без фигового листка на причинном месте. Уже это было мне интересно, хотя картина, как я предполагал, была творением самой этой безымянной бабки, бросившей холст и краски после замужества. Как большинство дам.

…Гаев улетал в Латвию на другой день после праздника и потому воспользовался приглашением в тот же вечер. Каково же было его потрясение, когда он обнаружил в старинном захламленном доме не мазню из натурного класса, а прекрасную картину самого мастера, одного из основателей американской реалистической школы живописи.

– Я глазам своим не верил. Сомнений не было. И манера письма, и подпись, и тематика… У него была «севильская» серия. В девятнадцатом веке его картины ценились не слишком высоко, продавались по двести долларов штука. Но вы помните, пять лет назад, когда на торгах появилась его знаменитая «Клиника Гросса» и ее захотела приобрести Национальная галерея искусств в Вашингтоне, в Филадельфии был объявлен сбор средств для того, чтобы сохранить картину в родном городе Икинса. Было собраны тридцать миллионов долларов, и Филадельфийский музей искусств и музей Пенсильванской академии изящных искусств приобрели картину в совместное владение за общую сумму шестьдесят восемь миллионов долларов. И вот я стоял и смотрел на маленький шедевр, на сценку с севильскими музыкантами-цыганами, на смуглую уличную танцовщицу в белом платье, отделанном пурпурной лентой. Наивная роскошь нищеты и царственная роскошь солнца на белой грязной стене позади музыкантов… Достичь такого высокого поэтического эффекта столь скромными средствами мог лишь великий мастер. Итак, передо мной был Икинс, вне всяких сомнений. И еще, конечно, передо мной был этот отвратительный пьяный старикан, который с самодовольной ухмылкой спрашивал, что я «теперь» скажу, как будто я что-то ему говорил прежде.

…Гаев, по собственному утверждению, не стал обманывать владельца картины и прямо сообщил ему, что тот является обладателем лакомого кусочка для любого солидного коллекционера. Дядюшка разразился издевательским смехом и заявил в ответ, что знает это с самого раннего детства, с тех пор как, по его собственному выражению, перестал писать в штанишки, а это случилось вскоре после убийства Кеннеди.

– Затем он без преамбул заявил, что собирается продать это сокровище, так как ему осточертело охранять фамильное достояние. Оно ему не дорого, так же как не дорог никто из потомков, этих заносчивых идиотов, которые неизвестно почему считают себя изваянными из золота и мрамора, так выразился старый потаскун! Словом, старикан желал убить сразу двух зайцев – лишить наследников этой реликвии и нажиться, чтобы весело провести остаток своих никому не нужных дней. Не сомневаюсь, в каком-нибудь притоне со стриптизершами.

…Торговались недолго. Дядюшка цену своему Икинсу давно знал и отлично понимал, почем может его уступить. Гаев также чувствовал границу, за которой благоразумие должно восторжествовать над желанием приобрести шедевр. Не прошло и часа, как они сговорились и о цене, и обо всех деталях сделки.

– Дядюшка при этом выжрал пол-литра виски, стал пьянее пьяного, но здорово держался и не продешевил. Могу сказать, к его чести, что я заплатил по полной и не нажил на этом ни цента. Икинса вряд ли удастся продать дороже, разве что страстному любителю, да еще немножко ненормальному… Ну, это почти синонимы. А искать такого – еще одна история. В общем, я ничего не нажил, но и не проиграл и раздобыл редкий экземпляр для коллекции. Икинса такого качества в нашем регионе не сыщешь. Примерно это я и рассказал Эрике.

…Эрика, выслушав историю неожиданного приобретения американского классика, раскрыла свои карты. Она сообщила, что в конце декабря готовится совершенно особенная выставка. Это лично ее инициатива, подобных экспозиций они еще не устраивали, так что впереди или громовой успех, плюс немалая прибыль, либо полный провал.

– Она сказала, что собирается собрать три, максимум четыре значимых полотна, особенно редких, ценных, неординарных. Никакой огласки, никакой прессы. Никакой рекламы даже среди своих. Посетителей, а в их лице и покупателей, тоже будет двое-трое, не больше. Еще двое-трое экспертов. И все. Я спросил, в чем же тут может состоять мой интерес?