Читать книгу "Сашка Вагнер. Вера. Отвага. Честь - Олег Юрьевич Рой"

и все прочие жители подвала). Очевидно, что сам город был для них не так важен, как нечто, что находилось под ним.

Ничего выяснить ей не удалось. Она лишь заметила, что «охранники» спускаются в подвал довольно часто — равнодушно проходя мимо заложников, они скрывались в одном из коридоров. Однажды Бианка решила пройти по этому коридору — здесь было освещение из редких газобезопасных ламп, и, если бы в момент её похода кто-то из охраны появился бы — с поверхности, из глубины, неважно, — Бианке бы не поздоровилось. Но, к счастью, обошлось, хотя никакой информации прогулка не дала — дважды повернув, коридор упёрся в надёжно запертую дверь. Дверь была особенной — такие ставили в бомбоубежищах. На ней виднелись какие-то непонятные надписи на кириллице, девушка запомнила цифры и буквы, но не смогла понять смысла.

— Говорят, у нас под городом расположены подземные заводы, — сказала Марфа, когда Бианка попыталась очень осторожно выведать у неё, что может находиться за дверью. — Принадлежали они Министерству среднего машиностроения…

— И что в этом секретного? — не поняла Бианка.

— Минсредмаш — это министерство, отвечавшее за создание ядерного оружия. — Григорий Дмитриевич, или просто дед Гриша, был самым старым представителем немногочисленного мужского населения подвала. Остальные были намного моложе — до семи лет включительно, а дед Гриша незадолго до заключения отметил восьмидесятишестилетие. Для своего возраста он был довольно бодрым — сам слезал с трубы и забирался на неё, ещё и тем старушкам помогал, кому передвигаться было сложно. Кроме всего прочего, у деда Гриши имелся, кажется, нескончаемый запас махорки, и он время от времени сворачивал себе самокрутку, которой дымил, уходя для этого в один из боковых коридоров. — Слыхал я эти байки: мол, под городом завод военный и лагерь для зэков, которым высшую меру заменили на пятнадцать лет особого режима. Ни разу, правда, не встречал того, кто своими глазами видел тот завод и лагерь, но слухи по городу ходили. Ах да, в конце пятидесятых в городе действительно что-то строил Спецстрой НКВД, говорили даже, что метро прокладывать будут. — Дед хохотнул и прокашлялся. — Метро! В Артёмовске!

— Дыма без огня не бывает, — заметила Бианка. Загадка этого места как будто придавала ей сил.

Сколько времени прошло? Сложно сказать. Во всяком случае, в день, когда всё изменилось, Бианка не приблизилась к разгадке тайны ни на шаг. А потом внезапно всё стало по-другому…

Глазами героя

Здесь, в Донбассе, для человека, живущего в России, многое казалось непривычным, словно вытянутым из далёкого прошлого. Для меня же, наоборот, непривычной была та жизнь, что осталась на «большой земле». А то, что я видел здесь, было как раз хорошо знакомо. Словно никуда и не уезжал из родного города. Словно то время, что у меня украла зона, никогда не существовало…

Мы собрались в старой школе — самом большом уцелевшем здании, находившемся на приемлемом расстоянии для броска до «свечки». Школа была действительно старой, судя по архитектуре, построенной при Хрущеве, если не при Сталине. Монументальное здание, некогда жёлтое, ныне выцветшее, с грязно-белым рустом вдоль окон и по карнизам, фальшивыми колоннами, выступавшими из стен, и гипсовыми портретами писателей на фронтоне. У меня в школе были Пушкин, Толстой, Горький и Маяковский; здесь вместо Толстого — Гоголь, вместо Пушкина — Шевченко в папахе, а Горький с Маяковским уступили место каким-то незнакомым персонажам, вероятно тоже связанным с Украиной. Фасад школы был щедро выщерблен осколками, портреты тоже не избежали «ранений»: у Кобзаря крупный осколок полностью изуродовал лицо, и узнавался он только по высокой овечьей шапке, на щеке Гоголя оказалась длинная — от глаза до острого подбородка — царапина…

…но мне было сейчас не до писателей; я даже не замечал ни щербин от осколков, ни выбитых окон и груд мусора. Перед моими глазами стояла моя собственная школа. Та, что осталась в далёком прошлом, когда я даже не думал, что от школьной калитки простирается дорога, ведущая сначала в ад, а потом обратно к свету.

Моя фамилия, как ни странно, действительно Вагнер, но к знаменитому композитору и немцам вообще наша семья не имела ни малейшего отношения. Предки моего отца были крепостными помещика, любившего классическую музыку, тогда ещё слывшую модной и современной. Выдавая своим крестьянам паспорта после отмены крепостного права, этот помещик сам придумывал для бывших крепостных фамилии. Так делали многие — достаточно вспомнить историю маршала Блюхера. Вот и разлетелись из его поместья по стране многочисленные Моцарты, Верди, Бетховены и, конечно, Вагнеры. Мой предок был человек мастеровитый; вскоре оказался на одной из уральских мануфактур, прижился, обзавёлся семьёй. Так и появились на Урале свои Вагнеры, и некоторые из них никогда даже не слышали ни одного из произведений своего великого однофамильца…

Я тоже классическую музыку не жаловал — не было условий для того, чтобы появился такой интерес. Рос я в семье, может, и не самой бедной, бывали беднее, но не богатой даже по скромным советским меркам. Впрочем, таким был весь наш район — Левобережье, застроенный заводскими общагами, малосемейками, хрущёвками самого убогого вида, старыми сталинками с коммунальными квартирами…

Здесь часто находили свой приют вышедшие после поселения «сидельцы», которым, однако, в больших городах были не рады, вплоть до предписания селиться на сто первом километре от столиц и областных центров. Кто-то из них успевал обзавестись семьёй, прежде чем волей рока вернуться обратно на нары. Живущие в заводских домах были немногим лучше, да и сама жизнь левобережников от жития-бытия зэка отличалась только отсутствием решёток и относительно свободным передвижением. Моя семья считалась, можно сказать, благополучной: отец был мастером цеха одного из заводов, где и погиб во время аварии, обварившись паром из лопнувшей трубы. Мать одна поднимала троих детей, и я с самого раннего детства был вовлечён в этот процесс, причём по доброй воле — маму я любил, жалел и, как мог, помогал. Как только появлялась возможность где-то «подкалымить», я сразу же впрягался в дело, чтобы принести домой пятёрку или десятку, да хоть бы и трёшник — всё одно облегчение для семейного бюджета.

Когда «калыма» не выпадало, я проводил свободное время во дворе. Двор был большим, здесь имелось и свободное пространство, на котором можно было погонять в футбол или постучать в «квадрат», и укромные уголки, на одном из которых у турников, когда-то выстроенных кем-то из жильцов, собиралась ватага мальчишек, медленно, но верно превращавшихся в дворовую шпану. Меня во дворе уважали — говорят, у меня с