Читать книгу "Железная маска - Александр Дюма"

Король крайне страдал от неопределенности, но тут королева стала кричать, и мы испугались, что начались вторые роды. Мы немедля послали за королем, который, представив, что станет отцом двух дофинов, чуть не лишился чувств. Он сказал монсеньеру епископу Мо, что просит его поддержать королеву. «Не покидайте мою супругу, пока она не разрешится от бремени. Я смертельно боюсь за нее». Сразу же после родов король собрал нас – епископа Мо, канцлера, сьера Онора, повитуху Перонет и меня – и в присутствии королевы, желая, чтобы и она слышала, объявил, что мы ответим головой, ежели проговоримся о рождении второго дофина, и что он желает, дабы его рождение стало государственной тайной, с целью предотвращения возможных бед в будущем, ибо в салическом праве ничего не говорится о наследовании короны в случае рождения у короля двух близнецов, каковые оба почитаются старшими.

Итак, предсказание сбылось, и королева, пока король – ужинал, родила дофина, который был миловидней и красивей, чем первый; новорожденный непрестанно плакал, кричал, словно заранее сожалел, что явился на свет, где ему предстояло претерпеть столько страданий. Канцлер составил протокол о сем необычном рождении, единственном во всей нашей истории, но его величеству первый протокол не понравился и он велел сжечь его на наших глазах; он заставил переделывать протокол много раз, пока тот не удовлетворил его, хотя настоятель придворной церкви протестовал, считая, что его величество не должен скрывать рождение принца, однако король на это ответил, что действует так в интересах государства.

Затем король велел нам подписать клятву; первым поставил подпись канцлер, после него настоятель придворной церкви, духовник королевы, а последним я. Клятву подписали также хирург и повитуха, принимавшая роды, и король унес ее вместе с протоколом, и мне больше никогда не доводилось слышать о них; припоминаю, что его величество советовался с канцлером насчет формулы клятвы, и долго тихо что-то обсуждал с кардиналом, после чего повитуха унесла младенца, родившегося вторым; опасались, как бы повитуха не проболталась о его рождении, и она мне рассказывала, что ей неоднократно грозили смертью, ежели она проговорится; нам, свидетелям его рождения, тоже навсегда запретили говорить об этом ребенке даже между собой.

Ни один из нас до сих пор не нарушил клятву; его величество ничего так не страшился, как гражданской войны, которую могли начать дофины-близнецы, и кардинал неизменно поддерживал его в этом страхе и добился, чтобы ему поручили надзор за воспитанием младенца. Король приказал нам тщательно осмотреть несчастного принца, у которого была родинка над левым локтем, желтоватое пятнышко на шее и крошечная родинка на правой икре, ибо его величество совершенно разумно предполагал в случае кончины перворожденного сделать наследником царственного младенца, которого он доверил нашему попечению; потому он и велел нам поставить наши подписи на протоколе сразу же после своей и приложил к нему в нашем присутствии малую печать королевства; что же сталось с пастухами, предсказавшими рождение второго принца, о том я ничего не слышал, да и не интересовался. Вполне возможно, г-н кардинал, взявший на себя заботы об этом таинственном младенце, мог выслать их из страны.

Что до раннего детства второго принца, то г-жа Перонет заботилась о нем, как о своем ребенке, но со временем все стали считать его бастардом какого-то вельможи, ибо по тому, как она пеклась о нем, и по расходам на него все решили, что это любимый сын некоего богача, хотя тот его и не признал.

Когда же принц чуть подрос, кардинал Мазарини, на которого перешли заботы по его воспитанию после его высокопреосвященства кардинала Ришелье, поручил его мне, дабы я образовал его и воспитал как королевского сына, но, блюдя тайну. Перонет заботилась о нем вплоть до самой своей кончины и была весьма привязана к нему, а он еще более был привязан к ней. Принц получил в моем доме в Бургундии образование, какое приличествует сыну и брату короля.

Во время беспорядков во Франции я имел неоднократные беседы с королевой-матерью, и ее величество, как мне показалось, опасалась, что ежели о рождении этого ребенка станет известно при жизни его брата, молодого короля, то как бы иные недовольные подданные не воспользовались этим и не подняли мятеж, поскольку многие врачи считают, что близнец, родившийся вторым, был зачат первым и, следовательно, по всем законам королем является он, хотя, впрочем, другие не согласны с этим мнением.

Тем не менее даже подобные опасения не смогли принудить королеву уничтожить письменные свидетельства о рождении второго принца, поскольку она предполагала в случае несчастья с молодым королем и его смерти объявить, что у нее есть второй сын, и заставить признать его. Она не раз мне говорила, что хранит эти письменные доказательства у себя в шкатулке.

Я дал несчастному принцу образование, какое желал бы получить сам, и даже сыновья монархов подтвердили бы, что лучшего трудно было бы желать.

Единственно могу себя упрекнуть в том, что невольно стал причиной несчастий принца, хотя и не желал того, поскольку когда ему исполнилось девятнадцать, у него возникло настоятельное желание узнать, кто же он, и так как он видел мою решимость не отвечать на этот вопрос и тем большую непреклонность, чем сильней он умолял меня, то решил скрыть от меня свое любопытство и притворился, будто верит, что является моим сыном, плодом незаконной любви; когда мы бывали наедине и он называл меня отцом, я отвечал, что он заблуждается, но не боролся с заблуждением, которое он высказывал, быть может, только для того, чтобы заставить меня заговорить; я позволил ему считать себя моим сыном, но он не успокоился на том и продолжал изыскивать способы дознаться, кто он на самом деле. Так прошли два года, и тут моя пагубная неосторожность, каковой не могу себе простить, позволила ему узнать о своем происхождении. Он знал, что король присылает ко мне гонцов, и я имел несчастье оставить шкатулку с письмами королевы и кардиналов; что-то он вычитал из них, а об остальном с присущей ему проницательностью догадался и впоследствии признался мне, что похитил самое недвусмысленное и самое определенное письмо, касающееся его рождения.

Помню, как его любовь и почтительность ко мне, которую я в нем воспитывал, сменились озлоблением и грубостью, но поначалу я не мог понять причину столь резкой перемены в его поведении, ибо еще не знал, что он рылся в моей шкатулке, но он так никогда и не признался, каким способом он это сделал: то ли с помощью слуг, которых не хотел мне назвать, то ли каким другим способом.

И все-таки однажды он имел неосторожность попросить показать ему портреты покойного короля Людовика XIII и ныне царствующего государя; я ответил, что у меня имеются только крайне скверные портреты и что я жду, когда живописец исполнит новые, лучше, и тогда покажу их ему.

Мой ответ не удовлетворил его, и он попросил позволения съездить в Дижон. Впоследствии я узнал, что он намеревался там увидеть портрет короля, а затем отправиться ко двору, который по случаю бракосочетания короля с инфантой, пребывал в это время в Сен-Жан-де-Люс, и там сравнить себя с королем и проверить, похожи они или нет. Когда я узнал про это его намерение отправиться туда, я более не оставлял его одного.