Читать книгу "Прохождение тени - Ирина Николаевна Полянская"

всех нас, молодых, к какой-то особо насыщенной общественной жизни — если и мы усвоим этот тон. Слепые при всем своем абсолютном слухе ей верили, а я подозревала, что эта былинная жизнь, на которую намекал ее энтузиазм, давно исчерпала себя в своей наивности. Ольга Ивановна приучила себя как бы не замечать их слепоты, относясь к ней требовательно и нетерпеливо, как к какой-то шалости: упрекала их в небрежном ведении тетрадей, в опоздании на урок, хотя они действительно не успевали за короткую переменку перейти из основного корпуса в общежитие, где мы учили теорию, но, к моему удивлению, они не оправдывались перед нею, им нравились эти упреки, которые как бы ставили их в общий ряд и причисляли ко всем прочим нерадивым ученикам. Им нравилось, когда она, прервав диктовку, говорила чуть капризным голосом бывшей примадонны: «Женя, в следующий раз пришей пуговицу, она у тебя висит на одной живой нитке...» — точно Жене, высокому слепому увальню в вельветовой курточке, ничего не стоило это сделать.

Я догадывалась, какую роль Ольга Ивановна припасла для меня, взяв в эту группу, — роль помощника и поводыря, в которую я, надо сказать, со временем вжилась до такой степени, что в какой-то момент даже потеряла себя, но это случилось позже, а тогда, на первых занятиях, я наслаждалась своей избранностью, своим абсолютным слухом, который в координатах прежней моей жизни ничего не значил. Ольга Ивановна открыто льстила мне; кивая в сторону слепых, говорила:

— Им-то сам Бог велел иметь такую барабанную перепонку, а для тебя это — дар...

Я сидела на первой парте, честно отвернувшись от клавиатуры. Преподаватели во время музыкального диктанта стараются прикрывать ее книгой, чтобы ученики не подглядели первую ноту. Важна именно первая — дальше, по интервалам, уже легче сориентироваться. В школе я всегда демонстративно отворачивалась от клавиатуры, в то время как другие ученицы вытягивали шеи, пытаясь вычислить эту первую. Оглянувшись на слепых, я увидела, как они приникли к партам, застыли и насупились: они готовились принять первый, для них всегда неожиданный, удар звуковой волны, вот чем объяснялись их напряженные позы, выражающие крайнюю степень сосредоточенности... Коста смежил веки, длинные ресницы его слегка подрагивали. Заур побледнел от волнения, стали отчетливо заметны веснушки на его худом лице молодого старичка. Слабовидящий Теймураз таращил линзы на Ольгу Ивановну, будто надеялся увидеть вылетевшую ноту остатком своего зрения. Женя сложил губы трубочкой, напряженно ожидая, когда грянет мелодия и покатятся ноты, как клубок ниток, которые надо ухватить за хвостик...

Первой была фа-диез. Определив тональность и размер, мы приступили к записи. Я быстро принялась набрасывать ноты, расставив по ходу знаки тональности: ре мажор. Ольга Ивановна закончила игру, а я уже ритмически оформляла диктант, дирижируя себе одним пальцем. Осторожно оглянулась на слепых: они тоже дирижировали на шесть восьмых — довольно сложный счет, его легко спутать со счетом вальса на три четверти.

Я положила карандаш. Я написала диктант быстрее слепых, но не потому, что лучше слышала музыку, а по чисто техническим причинам. В распоряжении слепых была металлическая рельефно-точечная решетка со шрифтом Брайля, в основе его лежала комбинация из шести точек В этих точках поместилась не только письменность для слепых, но и музыкальная грамота. Решетку они называли «прибор». Через нее при помощи предмета, похожего на маленькую отвертку или шильце для забора крови из пальца, они вступали с миром в переписку. Позже я увидела ноты слепых — большие фолианты с толстыми страницами, испещренными выдавленными на них точками, как будто по бумаге прошелся жучок-короед. Где здесь паузы? Где обозначение размера, тональность? Знак форте, крещендо, стакатто? Тихие, ничего не говорящие мне листы бумаги, книжка для насекомых.

Ольга Ивановна повторно играла контрольную мелодию лишь в том случае, когда она была сложна ритмически или длинна. «Другим, — говорила она, имея в виду зрячих учеников, — приходится раз пять-шесть повторять игру». Я всегда заканчивала запись диктанта первой. Поставив последний нотный знак, закрывала тетрадь и как завороженная следила за тем, как они роют бумагу, испещряя ее наколками. Странно было осознавать, что это углубление — нота. Нота — отсутствие ноты, пустота вместо нее, точно саму ноту склевала птица. «Ты не бездельничай, — наскакивала на меня Ольга Ивановна, — пока они пишут, сделай транспонацию через квинту вниз...»

Слепые доклевывали последний такт.

— Ну, умнички, заслужили сегодня розеточку алычового варенья...

В первые дни основная моя забота состояла в том, чтобы привести свою хаотическую, необязательную речь в порядок, отладить для общения со слепыми лексические связи и проложить мосты через фигуры умолчания. Запреты, которые я на себя налагала, казалось, были чисто лексического свойства: следовало исключить из своего словаря ряд бестактных глаголов, подразумевающих какие-то невозможные для слепых действия, группу существительных, которые тянут за собой эти глаголы, и прилагательных, обозначающих свойства предмета, относящиеся к зримому миру, — то есть моя мысль все время была занята двойным переводом со зрячего языка на незрячий и обратно (для себя). Даже когда слепых не было рядом, я продолжала машинально натаскивать себя на мир запахов и касаний, адаптируя свои впечатления или события для слепых, как для каких-нибудь первоклашек. Удельный вес усилий, необходимых для этого мысленного отсева слов, казался намного тяжелей обычного, странно было чувствовать себя дистиллированным голосом, чистым словом, которому не принарядиться в самый невинный жест.

Я стала разборчивой в словах. Мой вываренный в молодежном сленге язык сделался взыскательней к себе, но вместе с тем дыхание фразы — затрудненным: я как будто боялась выпасть из новой языковой стихии, чтобы не потерять с такими усилиями приобретенные навыки, и с этого сопротивления легкой, необязательной речи началось мое постепенное удаление от мира себе подобных и постепенный переход... нет, не в мир слепых, а в свой собственный, который давно требовал серьезности и одиночества. И мне становилось все легче, словно я выбрасывала по одному мешки с песком из корзины, подымаясь на воздушном шаре, оберегая себя от общения с людьми случайными, под чье косноязычие мне так долго приходилось подстраиваться, чтобы не быть белой вороной, и я удивлялась самой себе: зачем так долго копировала чужие манеры и словечки, которые мне никогда и не были близки? Слепые словно открывали мне глаза на саму себя.

— Как ты с ними общаешься? — спрашивали меня.

Я отвечала фразой, от которой у меня самой уже ныли зубы:

— Они такие же люди, как все.

Мне казалось, что таким образом я могу защитить их