Читать книгу "Вчерашняя быль - Андрей Ефимович Зарин"

и она поспешно встала, а Маня уже подавала водку, рюмки и доставала приборы. Суров сел к столу и заговорил: -- Откуда? По делам ходил, а что я не с крыльца вернулся, так я через кухню. Скорее. Ну и мороз! Градусов 20! -- и, выпив рюмку водки, спросил: -- а где же ихтиозавр ваш? Шахматы на столе, а он... Маня и Петя засмеялись. -- Папа его так отчистил... -- Ушел и не вернется... -- Да ну, что такое? -- по лицу его скользнула тревожная тень, и он вопросительно взглянул на Кротова. -- Болтают, -- ответил тот, -- просто ушел, недовольный тем, что мы помешали ему восторгаться казнями. -- А! -- Суров придвинул тарелку и стал есть, говоря, -- и отлично! Я не понимаю, как вообще в обществе мыслимы такие люди. Ну, разве пока ест, пьет или там в винт, в шахматы играет. Пусть! Но когда заговорит, брр... откуда у них ненависти столько? Дикие люди! -- Хоть бы и не приходил вовсе, -- сказал Петя. X. Пухлов перестал посещать Кротовых, а Суров за два-три дня стал у них совсем своим человеком. Серьезный и понимающий шутку, образованный и в то же время простой, все испытавший и в то же время доверчивый, матерьялист по убеждениям и идеалист в жизненных отношениях, он нравился всем и все чувствовали себя с ним равным. Кротов в беседах с ним, большею частью перед сном, отводил душу. Раз даже он совсем расчувствовался. -- Золотой ты человек, -- сказал он ему с умилением, -- тонко ты все чувствуешь и понимаешь! Я с тобой вот говорю и словно душой очищаюсь! Ей-Богу, ведь тут что? -- ржа, тина; навоз. Ведь, я, здесь сидя, кажется, растерял все, что имел за душою, и ничего не приобрел даже, как врач. Я, ведь, все по рутине, по старинке. Руку набил, да... операцию теперь хорошо сделаю; ну, а эта терапия, диагноз!.. Вот журнал выписываю, а так и лежит неразрезанный. Ты теперь из него больше вычитал, чем я за все время. Он тяжело вздохнул и опустил голову. Суров молча курил папиросу. -- Ты явился и словно встряхнул меня, всех нас!.. Я, ведь, по правде-то, когда все кипело вокруг, даже нисколько не волновался. Да, брат! Что, думаю, люди живут и жили. Чего им? Ни бедности, ни насилия, ни болезней, ни смерти не изведут. -- А теперь? -- спросил Суров. -- Теперь, в последнее время, -- ответил Кротов, -- как-то тяжело становится. Особенно эти дни. Ты приехал -- юность, воспоминания и все такое... а тут еще эти... для казни. Придешь на службу, слушаешь там их разговоры и неловко делается. Суров молча кивнул. Кротов покраснел и заговорил с горячностью: -- Но я тут не при чем. Я не их. Я врач и все время делал и делаю свое дело, как честный человек. Я исполняю свой долг, и никто не сможет упрекнуть меня ни в чем. Ты знаешь моих детей? Разве они не честны, не свободны? И я убежден, что они никогда не покраснеют за своего отца! Кротов произнес эти слова, словно оправдываясь, Суров слушал его, кивая головой, потом загасил докуренную папиросу и заговорил в ответ ему: -- И так и не так, Глеб! Бывают такие моменты в жизни общества, когда каждый, прежде чем исполнять долг, обязан точно уяснить себе в чем его долг, прямой долг. Исполнять долг, честной добросовестно служить... да это -- последнее дело. И агент полиции, и журналист, и палач служат "честно" своему делу. Но дело-то самое, обстановка, люди, рядом служащие... вот! В том-то и горе, что, я уверен, есть масса порядочных людей, которые "честно" служат и успокоились на этом, не выяснив себе вопроса: в чем долг их, даже не останавливаясь на этом вопросе... ну, а что та сказал относительно насилий, бедности, болезни и даже смерти -- то это уже совсем не так! Человечество идет вперед, нет прежней грубости, нет даже прежней бедности. Самые понятия изменились. Про болезни и говорить нечего. Что были раньше чума, холера, оспа и что теперь? Дифтерит уже не смертелен. И самая смерть: средний возраст повысился. Нет, Глеб, человечество идет к лучшему будущему. Но оставим человечество. Мы, у нас? Разве так жить возможно?! Голос его зазвенел и оборвался... Кротов после этого разговора долго лежал в постели с открытыми глазами, стараясь выяснить смутные впечатления своей души, а на следующий день ему особенно были неприятны и разговоры и даже лица своих сослуживцев. Рано утром, напившись чая, Суров был чем-то занят. Он уходил из дому и иногда возвращался только к обеденной поре. Несколько раз он уходил после того, как, кончив ужинать, все расходились по своим комнатам и тогда говорил Кротову: -- Прости, сегодня уж не поболтаем. Мне надо... Два раза он брал у него по 25 рублей, и Кротов шутя сказал ему: -- Можно подумать, что или заговором или тайным развратом занимаешься. Деньги тратишь, а сам в такой мороз в пальто гуляешь. Суров улыбнулся. -- Что мне мороз? Я и не такие видывал... Раз Кротов увидал у него две детские дудки, и совсем сконфузил его. -- Это ты кому дарить собираешься? Суров смущенно сунул их в карман. -- Так... ребятишкам... XI. Тюремные новости уже перестали быть только тюремными и волновали весь город. Военный суд собирался разбирать дело об убийстве полицеймейстера. Ожидались смертные приговоры. И об арестованных и доставленных в местную тюрьму Макарове и Холиной по городу ходили самые невероятные рассказы. По одним -- они рисовались, как исчадие ада, кровожадные звери, холодные убийцы; по другим -- их представляли мучениками идеи, борцами за свободу, мстителями за насилие. Одни приписывали им массу кровавых преступлений, другие считали их невинно страждущими. Правду знали немногие, и в их числе Кротов. Один рабочий указывает на Макарова, что тот дал ему револьвер, научил, когда лучше убить его, и сам следил за ним. -- Чушь, -- резко сказал Суров, -- выгораживает себя, дурак, и мелет вздор. -- Почему чушь? -- Непохоже ни на дельного, ни на умного человека. Станет он указывать ему время и выслеживать. Экая птица полицеймейстер! Рабочий в один день сам все узнает. Дал револьвер -- возможно, а все остальное -- чушь. -- Ну, я говорю то, что в его