Читать книгу "На Верхней Масловке - Дина Рубина"

Итог — что мы имеем на сегодняшний день? На сегодняшний день, когда из театральной братии только ленивый не сколотил какой-нибудь этакой еще студии и не поставил там этакое, вроде статьи Бухарина «Заметки экономиста», где выпускники ГИТИСа играют бухаринскую и сталинскую позиции по вопросу нэпа, — на сегодняшний день многоуважаемый Петр Авдеич сидит в углу мастерской, жует бублик и брюзжит, что оживление в политической жизни страны еще не гарантирует возрождения искусства. Петр Авдеич брюзжит потому, что его не позвали это искусство возрождать. Обошлись, не позвали…

Слышно было, как Петя ходил по своей комнатке, потом спустился, прошел мимо дверей в ванную и долго плескался там, бормоча, — он всегда разговаривает вслух с собою. Долго. Вероятно, брился. Интересно, соблаговолит он заглянуть и поинтересоваться, жива еще старуха или перекинулась. Кстати, о — перекинулась. Надо бы позвонить кому-то из друзей, посоветоваться — как подступить к этой тошнотворной юридической процедуре с установлением опекунства. Чего доброго, мальчик останется в Москве без крыши.

Соблаговолил. Показался в дверной щели выбритым подбородком и буркнул «доброе утро».

— Привет, — отозвалась она благодушно. Интересно, как бы повел он себя, если б в одно прекрасное утро она не отозвалась со своей сиротской раскладушки. Вероятнее всего, воспринял бы это с огромным облегчением. Надо смотреть правде в глаза — мальчик к ней совершенно не привязан. Он терпит старуху сцепив зубы. В таком случае следует мудро и спокойно взглянуть на вещи и действительно поторопиться с опекунством, чтобы не обмануть его справедливые ожидания.

Вот он поставил чайник на плиту — это хорошо, она любит выпить утром стакан горячего чайку. А то, что он опять схватился за ненавистный веник — предмет своей страсти, — это ужасно.

Не вынимая ладони из-под щеки, она с насмешливым презрением наблюдала со своего скрипучего ложа, как Петя дотошно выметает мусор из углов, заваленных холстами и подрамниками, как ему не лень переставлять с места на место скульптуры и вытирать с них пыль.

— Твоя маниакальная страсть к порядку в какой-то степени, конечно, выгодна, — сказала она, — но иногда мне хотелось бы знать, где находится хоть одна из четырех моих записных книжек. Я люблю, чтобы они были у меня под задом, а ты раскладываешь их по каким-то неведомым полкам в непостижимой уму закономерности…

Мальчик молча подметал. Лицо с выбритыми, словно отточенными лезвием скулами было непроницаемо.

— Это у тебя от неудовлетворенной страсти к режиссуре, — добавила она. — Ты прибираешь, как мизансцены строишь. Постой, не убирай эту картонку. Поставь-ка на мольберт… — Старуха умолкла, задумчиво рассматривая Матвеев натюрморт с селедкой. — Посмотри на эту страдалицу, — негромко, с удовольствием проговорила она. — Жизнь переломилась, все в прошлом… А Матвей сделал из нее веселую девушку. Теперь эта селедка счастлива, что ее поймали…

— Да, вот что! — вдруг перебил Петя. — Забыл сказать вчера: я уломал мастера-ортопеда сшить вам ботинки. Сегодня в девять он придет мерку снять. Только деньги нужны вперед. По крайней мере задаток — рублей пятьдесят.

— Это безобразие! — сказала она. — Он нахал.

— Он редчайший мастер. К нему пробиться невозможно. Люди записываются за полгода. Я чуть не в ногах у него валялся, чтоб он за две недели сшил вам обувь. Плакал и ползал.

— Очень образно. Но, мальчик, сегодня к вечеру уже не будет пятидесяти рублей!

— Жаль, — холодно ответил Петя, выметая мусор из-за бюста Мейерхольда. — Никто не виноват, что вы содержите стерву Розу и ее милого мужа. И меньше всего в этом виноват мастер.

— Он нахал, — упрямо повторила она. — А ты болван.

— Спасибо, — ответил он с достоинством. Похоже, сегодня мальчик решил давить на нее мраморной глыбой холодного презрения… Нет, сжалился. Но прежде ссыпал мусор в помойное ведро под лестницей, долго и дотошно мыл руки (он ненормальный все-таки, как хотите) и наконец занялся вскипевшим чайником.

— Позвоните Матвею, — сказал он вполне человеческим, домашним тоном. — Вы же собирались одолжить у него денег. А он, похоже, теперь при кошельке.

— Это очень противно, — буркнула она. Петя недоуменно глянул на нее, держа на весу чайник.

— Противно просить, — пояснила она. — И сколько просить, я не знаю. Пятьдесят? Сто?

— Просите пятьдесят, там видно будет. Ведь заплатит же когда-нибудь Третьяковка за Филатова…

После завтрака он вымыл посуду и быстро, почти машинально расставил треножник, подготовил ее привычную палитру (белила в центре, и по обе стороны теплые и холодные полукругом: направо — кадмии желтые, красные, охры, сиены, умбры, налево — кобальты зеленые, синие, ультрамарины). Она давно уже не бурчала указаний ему под руку — Петя как свои пять пальцев знал ее палитру и на указания только огрызался.

Он поставил кресло перед мольбертом. Ну вот. Что еще? Ах да — термос рядом на табурете, чтобы, не поднимаясь, она могла глотнуть чаю.

— Куда ты собрался? — спросила она вдогонку.

Петя придержал открытую дверь и ответил негромко, раздельно:

— Благодарю за горячее участие. Но с меня вчерашней вашей беседы с Бирюзовым довольно. Отныне вы никогда не будете совать нос в мои дела, — вышел и аккуратно притворил за собою дверь.

Ба! Да мальчик все утро, оказывается, ждал этого момента, этого будничного ее вопроса, привычного, как утреннее умывание. Он отомстил за вчерашнее. Не исключено, что и побрился он ради пущего эффекта. Можно поклясться, что никуда он сегодня не собрался — кому и на что он сдался? Ну, прошвырнётся по улицам, ну, закатится к какой-нибудь своей бабе-приятельнице. Но эта горькая усмешка, этот театральный поворот головы с приподнятым подбородком!

На что уходит жизнь молодого умного человека?

На что уходит наша жизнь вообще? И — куда она уходит?..

Тот старый зеленый вагончик, скрежещущий на всех поворотах… Того вагончика, что вез девятнадцатилетнюю Аню из Парижа в Кале, конечно же, давно нет на свете. И веселого пошляка француза с портфелем («О, я помощник юриста!»), — пошляка француза, никак не желающего поверить в то, что девятнадцатилетнюю девушку понесло в Кале только затем, чтобы взглянуть на скульптуру Родена (не затем девушки ездят в поездах! и пальцем погрозил: «Но-но-но! Не морочьте мне голову!»), и его, конечно же, нет на свете.

Зато солнце и сегодня заваливается обречено за синюю алчущую гору, и небо вокруг него раскалено дышит, и гора медленно и неуклонно съедает солнце, вот уже из-за склона торчит только огненная стружка, и небо лиловеет, как остывающий горн.

Да, это было в Кале… Где еще видела она такое вечереющее море и гору, алчно пожирающую кровавую мякоть солнца? В Гаграх, в тридцать четвертом, где отдыхала с дочерью… И дочери нет…

Она виновата перед Сашей. Очень много лет они были в натянутых отношениях. Странно, что гложущее чувство вины возникло и точит ее лишь в последние месяцы. Что это? Откуда желание опомниться и понять? К чему это нудное копошение в давнишних обидах, в старых, умерших словах? Что это? Вероятно, тоска по угасающей своей жизни…