Читать книгу "Краткая теория времени - Карло Ровелли"

Но именно тогда, когда ночь всего темнее и холоднее, нежданно появляется свет. Однажды раздался телефонный звонок. Звонил директор физического факультета одного американского университета. Он предлагал мне должность преподавателя. Речь шла об университете в Питтсбурге, где работал Тед Ньюмен, один из крупнейших ученых среди тех, кто занимался общей теорией относительности.

Поначалу мне не очень-то улыбалась мысль жить в американском городе вроде Питтсбурга. Но я обсудил предложение с одним из своих друзей в Риме, прогуливаясь с ним в районе фонтана Треви. Он сказал, что не очень-то умно предпочесть участь безработного в Италии профессуре в США. И если мне нужна была свобода работать над тем, что меня интересовало, то такая возможность как раз и представилась.

Я провел в Питтсбурге десять лет, работая с Тедом и со многими другими, обращаясь к разным интересовавшим меня вопросам квантовой гравитации, общей теории относительности и другим. Но основные усилия я посвящал теории петель.

4. Интерлюдия: наука, или Непрерывное изучение новых способов видеть мир

Одним из лучших сюрпризов, ожидавших меня в Питтсбурге, оказался Центр истории и философии науки – возможно, самый значительный из подобных в США. В этом необыкновенном учреждении можно встретить посетителей, занимающихся всеми разнообразными вопросами, какие только есть, и обсудить все формы мышления. Как прежде, полный любопытства и интереса к философии, я присутствовал на семинарах и конференциях Центра. Я мог поговорить с выдающимися философами, специализирующимися на философии физики, такими как Адольф Грюнбаум и Джон Эрмен. Их интересовали проблемы пространства-времени, и они были рады побеседовать с физиком. Для меня это стало возможностью сильно расширить свой кругозор, а также возвращением к темам, волновавшим меня в юности. Завязался интенсивный диалог, который обогащал меня идеями и перспективами, важными для моей работы физика.

Диалог между наукой и философией

Я убежден, что диалог между наукой и философией необходим. В прошлом он играл большую роль в развитии науки, особенно в те моменты, когда изменения касались основных концепций теоретической физики. Галилей и Ньютон, Фарадей и Максвелл, Бор, Гейзенберг, Дирак и Эйнштейн, если говорить только о главных фигурах, получали мощную подпитку от философии, их мысль не смогла бы совершить огромных скачков в осмыслении мира, если бы они не обладали должной философской культурой. Это видно из их сочинений, где важное место занимают мировоззренческие и философские темы, которые подсказывают авторам ответы на нуждающиеся в решении вопросы и открывают для них новые перспективы. Например, при рождении ньютоновской механики философские идеи оказали прямое воздействие на физику, как и при появлении теории относительности и квантовой механики.

Во второй половине XX века фундаментальная физика держалась в стороне от диалога науки и философии. Тут дело в основном было в том, что проблемы, которыми занимались физики, имели в гораздо большей степени технический характер, нежели мировоззренческий. Квантовая механика и общая теория относительности открыли для физиков новые территории исследования. Наибольшее значение придавалось тому, чтобы вывести все следствия из этих открытий, изучить все их возможные применения. Атомная и ядерная физика, физика частиц, физика конденсированного состояния и другие отрасли знания могли развиваться на теоретической базе, прочно установленной благодаря квантовой механике. Астрофизика, космология, изучение черных дыр и гравитационных волн развивались на базе общей теории относительности. И только в наши дни попытки соединить эти два основания физических дисциплин привели к тому, что физика опять столкнулась с фундаментальными проблемами. На мой взгляд, философское сознание опять оказалось необходимым в науке.

С точки зрения методологии остается верным следующее: ученый всегда ведет свои исследования, пользуясь идеями теории познания, в чем он в большей или меньшей степени отдает себе отчет. И гораздо лучше отдавать себе отчет в большей степени, чем следовать методологическим аксиомам, истинную силу или слабость которых не знаешь.

Англосаксонская философия науки уделяет гораздо больше внимания современным исследованиям, чем философия континентальной Европы. Из-за своего итальянского образования я ближе соприкасался с континентальной европейской философией, чем с англосаксонской. Однако, вернувшись в Европу из США, я обнаружил, что здесь трудно продолжить диалог с философами, который начался у меня в Америке. Тем не менее такой диалог не был невозможен. К примеру, я встретил интересных собеседников в группе Маризы Делла Кьяры и Федерико Лаудизы во Флоренции, а в Политехнической школе в Париже – таких людей, как Мишель Петито и Мишель Битболь.

Научная мысль лежит в основе современной культуры. По-моему, европейской философской мысли в XX веке не стоило так отдаляться от научной. Но разрыв между гуманитарными дисциплинами и точными науками и сейчас далеко не преодолен. В континентальной философии познания, к примеру, распространена идея, согласно которой истина – это только внутренняя опция речи, она не покоится на абсолютном. Такую идею трудно согласовать с научными воззрениями.

Это взаимное недоверие между миром гуманитарных дисциплин и миром естественных наук сказывается на том образе, который наука приобрела в глазах публики. Ее образ в последние десятилетия только деградировал. С одной стороны, на науку все еще часто смотрят как на собрание «установленных истин», о которых осведомляются при надобности или к которым относятся уважительно, смотрят как на собрание техник для решения разных проблем. С другой стороны, наука осуждается как отрицание духовных ценностей, как угроза для общества или как основа технологического господства, место слепого высокомерия ученых. Или даже в ней видят источник всевозможных ужасов в духе Франкенштейна, если на передний план выдвигаются пугающие стороны некоторых изобретений.

Следствием таких искаженных представлений о науке стало уменьшение ее влияния: иррациональный взгляд на вещи отвоевывает себе прежнее место. Эти представления даже могут вести к альянсу между мультикультурализмом и критикой науки, антисциентизмом, которым рискует быть захвачено наше общество. В США, к примеру, во многих штатах (в «деревенском» Канзасе, но и в Калифорнии тоже) учителя не имеют права излагать в школах в должном виде теорию эволюции. Законы, запрещающие говорить о выводах Дарвина, оправдываются культурным многообразием и релятивизмом. Поэтому научное знание полагают вопросом веры, обоснованным не больше, чем библейские истины. Когда недавно одному кандидату на пост президента США задали вопрос на этот счет, он ответил, что «не знает», происходят ли все живые существа от общих предков. Неизвестно, знает ли он, что вокруг чего вращается: Земля вокруг Солнца или Солнце вокруг Земли. В Европе еще, по счастью, до такого дело не дошло. Но сложности все-таки существуют. Недавно итальянское правительство также попыталось ввести в школьную программу библейское сотворение мира.

Прогресс медицины начал опять вызывать страх, как в XVII веке, и с появлением путаницы того же рода. Некоторые думают, например, что душа и личная идентичность содержатся в ДНК, и поэтому клонированный ребенок обладает точным двойником души того, чья ДНК использовалась. Вспоминается эпоха, когда врач Кристиан Барнард осуществлял первые пересадки сердца, в шестидесятых годах. В журналах и среди священников возник испуг: спрашивали, будет ли господин А, которому пересажено сердце господина Б, по-прежнему любить свою жену или предпочтет вдову господина Б… Ведь, как всем известно, любит человек сердцем. Но пересадки сердца не прекратились из-за подобных глупостей. Однако сейчас анимизм и страх часто берут верх. Стоит опасаться, как бы кто-нибудь не счел дьявольскими природных близнецов, поскольку у них одинаковые ДНК и они как бы являются клонами друг друга.