Читать книгу "Суриков - Татьяна Ясникова"

Петр Иванович и Василий сошлись во вкусах — оказалось, обоим нравится живопись, как уже упоминалось, несколько шероховатая по фактуре. Такое открытие принесло радость обоим, знаменуя будущую дружбу. И это был настоящий сибирский фарт. Петр Иванович Кузнецов, 1818 года рождения, был воистину великий человек. Потомственный почетный гражданин и купец первой гильдии, он владел богатыми золотыми приисками в Минусинском и Енисейском уездах, много путешествовал, знал иностранные языки. Присоединение Амура к России — это его заслуга, так как он профинансировал на 2 550 000 рублей экспедицию генерал-губернатора Восточной Сибири Н. Н. Муравьева на Амур, сам принял в ней участие. Генерал-губернатор в результате стал графом Амурским, а П. И. Кузнецов был представлен им к ордену Святого Владимира II степени. Купец прекрасно знал живопись, музыку, литературу. Его девять детей, в том числе три приемных, получили прекрасное европейское образование. Его верноподданнические чувства не заходили слишком далеко: он поддерживал дружеские отношения с декабристами, особенно с В. Л. Давыдовым, общался с польскими ссыльными. Дом П. И. Кузнецова не был закрыт для горожан: он часто становился местом сбора литературных и музыкальных кружков. Появление в нем юноши Сурикова было вполне в духе демократичной натуры купца.

Неизвестно, сколько времени прошло между 11 февраля и званым обедом, беседой Василия Сурикова со своим будущим покровителем, возможно, решившим удостовериться в правильности своего решения о помощи таланту. Весенняя распутица отодвигала путешествие на срок до новой зимы, а длится распутица в Сибири по май. «Лето красное», возможно, принесло еще какие-то проблемы, а может быть, и обед-то состоялся лишь по осени. Из приводившихся выше слов художника — «Я через три дня уехал. Одиннадцатого декабря 1868 года» — правдоподобна лишь дата отъезда.

Василий пишет Сержу Виноградову в Тесь письмо с просьбой прислать акварели для показа в столице, как надоумили советчики, а возможно, и сам Кузнецов. И получает ответ от 30 ноября 1868 года: «Высылаю тебе, Вася, твои картины (15-ть), о целости которых ты беспокоишься». Значит, дата отъезда была сообщена Василию Сурикову загодя, а отправка акварелей шурином была привязана к какой-нибудь оказии. 242 километра по прямой из Теси до Красноярска — это современные данные. Дорога, понятно, в те достопамятные времена была не по прямой и не в один день, смотря кто и зачем ехал.

Зимний санный путь был наикратчайшим и лучшим, позволял семье Кузнецовых отправить в столицу империи гостинцы, сибирскую снедь в связи с зимним там проживанием. Старый инженер-архитектор А. Ф. Хейн, посланный П. И. Кузнецовым с его приисков на лечение в Европу, в пути назначался старшим. Он выезжал в одной кошеве с наблюдавшим его фельдшером, а во второй следовали Василий Суриков с его новым товарищем семинаристом Дмитрием Лавровым, направляемым в Троице-Сергиеву лавру для обучения иконописанию.

Десятого декабря предыдущего, 1867 года отправил письмо графу Ф. Толстому енисейский губернатор П. Н. Замятины, 11 декабря 1868 года вечером две тройки отправились в путь. Казак расставался с матерью в слезах, с десяток раз отрывался от нее и снова припадал, наконец взревел басом: «Ма-амынька», и санный поезд рванул в темноту. Этот эпизод сохранился в записи художника Михаила Нестерова.

В рассказе М. А. Волошину Суриков вспоминал свой путь в столицу так: «Кузнецов рыбу в Петербург посылал — в подарок министрам. Я с обозом и поехал. Огромных рыб везли: я на верху воза на большом осетре сидел. В тулупчике мне холодно было. Коченел весь. Вечером, как приедешь, пока еще отогреешься; водки мне дадут. Потом в пути я себе доху купил».

Закутавшись в кошеве дохою и кошмами (у Сурикова «кочмами»), полулежа на мерзлом сенном разнотравье, Суриков и Лавров пылали молодечеством. Более боевитый Василий жаждал, где бы разгуляться, блеснуть, показать себя. Добравшись до Томска, он, соскучившись по матери и брату, написал им письмо, датированное 15 декабря 1868 года:

«Милые мамаша и Саша!

Вчера, 14-го числа, я приехал с Лавровым в Томск, и остановились в великолепной гостинице. Ехали мы очень хорошо и без всяких приключений и не мерзли, потому что в первые дни холод был не очень сильный, и я укутывался вместе с Лавровым дохою и кочмами, а приехавши в город Мариинск, мы купили с ним еще доху, в которой я теперь еду до самого Питера; доха эта очень теплая, ноги не мерзнут, потому что укутываем их кочмами. Кормят нас дорогою очень хорошо. Есть мадера, ром и водка; есть чем погреться на станциях. С нами едет в другой повозке старичок архитектор, очень добрый и милый человек. Ехать нам очень весело с Лавровым — все хохочем, он за мной ходит как нянька: укутывает дорогой, разливает чай, ну, словом, добрый и славный малый. Сегодня катались по Томску, были в церкви и видели очень много хорошего. Томск мне очень нравится. Завтра выезжаем оттуда. Кошева у нас большая, и едем на тройку и четверку. Лавров кланяется вам и всем, кто будет о нем спрашивать. Поклон от меня Пете Кожуховскому, Давыду, Абалакову, Корху с Варварой Павловной, Стеше, Орешникову и всем, всем. Отдал ли Саша карточку Бабушкиным? Попросите карточки Марьи и Анны Дмитриевны, они обещали Вам передать, мамаша, а Вы пошлите ко мне в Петербург тогда, когда я напишу адрес туда.

Саша, учись хорошенько, особенно — из Закона Божия. Из Петербурга я пошлю тебе рисунков. Сереже напишите же, что я здоров и счастлив и напишу письмо из Питера. Я вот все забочусь, как вы-то живете. Будут деньги, так я пошлю из Петербурга; я бы и теперь послал Вам те деньги, которые Вы дали на дорогу, да не знаю, может, попадет на дороге что-нибудь порядочное, так и хочу употребить их на это.

Более писать нечего покуда. Остаюсь жив и здоров. Ваш сын Василий Суриков».

Подобный стиль общения, хозяйственность и заботливость Суриков сохранит на всю жизнь.

И снова Василия Сурикова с его спутниками сопровождал короткий зимний день, точно такой же, какие сейчас бывают в Сибири. Отблестят снега до рези в глазах, взволнуют сумерки — и раскинется долгая ночь. Путешественникам она не приносит чувство потерянности и одиночества — впереди мелькают скрипучие хвосты обозов с сибирскими товарами — мехами, рыбой, дичиной, тюками китайского чая, фарфора, тканей, самоцветов. Обгоняют нарочито лихие почтовые тройки, горят пообочь яркие и жаркие костры так, что их жар успевает коснуться щек проезжающих мимо, возчики выходят размяться и, подбросив валежины, уступают место вновь подъехавшим.

Однажды кони красноярцев понесли по обледенелому спуску с горы. Это было уже после Новониколаевска, в Барабинской степи. Суриков и Лавров натянули вожжи пристяжных, возница натянул вожжи коренника, но не тут-то было. Ворвались в село, посыпались в разные стороны. Василий с размаху влетел в окно избы, затянутое бычьим пузырем, едва не разбился насмерть. На глазах белого как полотно Хейна подобрали друзья двух замороженных огромных осетров, выпрыгнувших из-под кошмы, как живые, сгребли разметавшееся сено, хохотали до самого постоялого двора, смущая местных жителей. Рассказы Сурикова об одном и том же событии всегда разнятся, на то он и был живописец. Приходится сопоставлять и сводить к чему-то одному.