Читать книгу "Дед - Михаил Боков"

Она проиграна. Больше стараться не для кого. И оно делает последний раз – тук-тук.

Вот как еще бывает.

«К вам будет заходить медсестра, – сказал врач. – Она покажет, что нужно делать. Вы слышите меня?»

– А? Да, черт, да, да. Я слышу.

– Она покажет, что нужно делать.

Ганин и сам знал, что нужно делать. Первый миллиард лет после выписки Вари он пил. Боялся идти – зашел однажды на второй или на третий день, а после боялся заходить. Белое тельце. Такое маленькое. Такое беззащитное. И сердце под белой кожей – тук-тук.

Звонила Марина. Ругалась. Кричала. Плакала в трубку. Иногда он не брал. Не мог взять, спал, проваливался раз за разом в какой-то мутный, тягучий кошмар: как если бы в аду вдруг открылось второе дно, а затем третье и еще, еще.

Потом она перестала звонить. Наверное, поняла, что бесполезно.

А он сидел ночами, смотрел на фотографию Вари и никак не мог соотнести: эта девочка, эта чудесная девочка с вьющимися волосами и щербиной между зубов, эта девочка и то хрупкое тельце, под кожей которого редко-редко бьется сердце, – это она? Варя?

По ночам он стоял у подъезда Марины. Он раскачивался – трезвый, пьяный, шел дождь или было безоблачно, была осень, зима, весна, лето – он раскачивался и бубнил себе под нос. Он посылал Варе сигналы. Он посылал сигналы и верил, что они дойдут: сигналы скажут ей, что он рядом – вот он, пытается передать ей частичку тепла, дышит на нее, сгребает тепло руками, протягивает ей. «Чужих холодных стен не будет, Варя, – твердил он. – Я здесь. Я здесь, доча. Стою под окном. Дышу. Мы живы. Ты жива».

Но зайти и вновь увидеть ее не мог.

Потом пришло новое лето. Он собрал вещи и металлоискатели, прикупил натовского камуфла братьям Солодовниковым и уехал туда, куда ездил всегда, – на поля. И кажется, все стало налаживаться. Варя ответила ему. Сигналы дошли. Однажды он позвонил, и Варя ответила сама. «Как ты, папа? А у нас – ты знаешь – в квартире живет новый дядя. Я учусь на одни пятерки. Пойду во второй класс» – «Пятерки? Пятерки это отлично. Новый дядя? Ты сказала, с тобой живет новый дядя?» – «Да, папа. Мама говорит, чтобы я тоже звала его папой» – «Мама говорит?» – «Мама. Она сказала, что теперь он мой папа, потому что ты далеко».

Друзья у костров смеялись, звезды лопались в небе от летнего зноя, в лесу взрывались мины и пропадали люди, и где-то там маячил призрак деда. А Ганин, наконец, понял, кто был причиной его бед. Она. Марина. Это она все сделала так. Она. Она привела в дом нового мужика. Она заставляет его дочь – Варю, Варюшку, Варенка – называть нового мужика папой.

Она.

Или нет?

Его мозг, воспаленный, гнал прочь воспоминания о белом обездвиженном Варином тельце. Все закончилось. Варя сама позвонила ему. Она пойдет во второй класс. Одни пятерки.

Или нет?

Или, черт возьми, нет?

Дым

Вертолет был похож на беременное насекомое. Деревья под его раздувшимся брюхом казались шипами большой рыбы: норовили ужалить, опрокинуть насекомое на спину и съесть. В чреве вертолета суетились личинки-люди.

– Что там творится? Куда они все делись внизу? – сказала одна из них.

– Не знаю, Иван Кузьмич, – ответили ей. – Найдем, куда они денутся.

Кузьмич восседал в кресле второго пилота, а позади торчали головы оперативников. По случаю спецоперации глава района взял с собой не двух полисменов, как всегда водилось, а добрый десяток воинов. Набил ими брюхо вертолета, как креветками набивают полиэтиленовый пакет. И теперь их бошки и бритые затылки заполнили нутро железного чудовища, готового разродиться.

Скрипела амуниция. Блестела лысина Кузьмича. Серьезные люди ехали грохать отморозков – черных копателей.

Ненависть. Вот что чувствовал Кузьмич. Ублюдки, подобные тем, что некогда погубили его сына, убили новых людей. Убили цинично, жестоко, изрезав посреди леса ножами. Убили невинных – съемочная группа просто выполняла свою работу, снимала фильм. Их тела подняли два дня назад по всеобщей тревоге: они должны были вернуться и не вернулись. Всполошилась редакция местного телевидения, объявили поиск и вот – тела четверых человек, еще совсем недавно живых и веселых, нашли в густом сосновом бору. До ближайшего поселения восемь километров сквозь чащу. Тела уже начали разлагаться. Ублюдки сложили их в кучу и забросали сухими ветвями и землей. На одном теле эксперты насчитали шестнадцать ножевых ран, на другом восемь. Третьего ткнули ножом десять раз. Четвертому размозжили голову.

Навалившись грудью на приборную доску, Кузьмич источал запах ненависти и пота. В кабинете главу района ждала масса дел – пусть их разгребают его заместители. А он пойдет и будет искать ублюдков. К черту остальные дела. И когда он найдет их… Кузьмич скрежетал зубами и хрустел костяшками пальцев, представляя, что будет, когда он их найдет. Он смаковал картины возмездия, прокручивая их раз за разом в своей голове. И в особенности ему доставляло удовольствие представлять, что он сделает с главным из ублюдков.

Ганин.

Зарвавшийся охреневший москвич.

Кузьмич всегда ждал того, что случилось: жертв, кровавого убийства, изрезанных человеческих тел. Более того, он знал, что это должно произойти. Он видел это миллион раз – во сне и наяву; предчувствие трагедии преследовало его. И, бывало, на своих заседаниях, слушая доклад какого-нибудь чиновника, специалиста по ЖКХ, Кузьмич смотрел ему в рот и видел кровь, кровь на земле, на листьях, кровь, пролитую ублюдками, кровь, кровь, кровь.

И когда чиновник спрашивал его: «Я понятно излагаю, Иван Кузьмич?» – Кузьмич рычал в ответ: «Понятно! Понятнее некуда».

Его боялись. В администрации вверенного ему района люди иногда бледнели в его присутствии, им становилось дурно. Аура, которую распространял Кузьмич вокруг себя, заставляла сворачиваться обои на чиновничьих стенах. Белая рубашка, галстук – иногда Кузьмич даже надевал в золотой оправе очки; сказывался возраст, врачи выявили у него признаки возрастной дальнозоркости – не скрывали того, что сидело внутри Кузьмича, а внутри него полыхало адское пламя.

С тех пор как пропал его сын, Кузьмич впал в безумие. Долгих семь лет он жаждал возмездия. Он ловил проклятых ублюдков прямо в поле, посреди очередной выкопанной ямы, полной ржавого оружия. Он ломал об них костяшки своих кулаков, заставляя ублюдков цепляться за его брючины и скулить. Он свидетельствовал против них в суде и, если надо, не гнушался грязной игры вроде той, что уже испытал на себе Ганин. Для Кузьмича не существовало хорошего копателя, поэтому если требовалось посадить еще одного из них, то ужасающие, вопиющие, очевидные улики было не грех и подбросить.

Кузьмич был демоном полей. И когда он шел по своим коридорам – глава районной администрации со сломанными ушами борца, – когда он открывал дверь в офисы своих подчиненных и рявкал, что ему надо отлучиться, все знали, в чем тут дело. Все знали, в чем дело, и когда он возвращался спустя час или сутки, запирался у себя, доставал коньяк из сейфа и цедил его в одиночестве.