Читать книгу "Смерть в черной дыре и другие мелкие космические неприятности - Нил Деграсс Тайсон"

Однако тщательное изучение более старых текстов, особенно тех, где речь идет о Вселенной как таковой, показывает, что авторы прибегали к божественному лишь тогда, когда доходили до пределов своего понимания. Они говорили о высшей силе, лишь когда глядели в океан собственного невежества. Они призывали Бога, только очутившись в полном одиночестве на краю бездонной пропасти непонимания. Однако там, где мыслители были уверены, что правильно объясняют происходящее, о Боге никто даже не упоминает.

Начнем с самых верхов. Исаак Ньютон был одним из величайших умов за всю историю человечества. Его законы движения и закон всемирного тяготения, сформулированные в середине XVII века, описывают физические явления вселенского масштаба, которые философы не могли объяснить на протяжении тысячелетий. Благодаря этим законам можно понять, как происходит гравитационное взаимодействие в системе из нескольких тел, а это позволяет понять, как устроены орбиты. Закон всемирного тяготения Ньютона дает возможность вычислить силу притяжения между любыми двумя объектами. Если ввести третий, то каждый из них притянет два других, и рассчитать орбиты, которые они описывают, станет гораздо сложнее. А если добавить четвертый, пятый и так далее объекты, вскоре получится наша Солнечная система со всеми ее планетами. Земля и Солнце взаимно притягиваются, но при этом Землю притягивает еще и Юпитер, а также Сатурн и Марс, Юпитер притягивает Сатурн, Сатурн притягивает Марс – и так далее.

Ньютон боялся, что из-за всего этого перетягивания орбиты Солнечной системы могут утратить стабильность. Его формулы показывали, что планеты уже давным-давно должны были либо упасть на Солнце, либо просто вылететь из системы – и в том и в другом случае при Солнце не осталось бы планет. Однако Солнечная система, как и Вселенная в целом, представлялась Ньютону образцом порядка и прочности.

Поэтому Ньютон в своем величайшем труде «Начала» приходит к выводу, что Господь, должно быть, время от времени вмешивается и что-то подправляет:

Шесть главных планет обращается вокруг Солнца приблизительно по кругам, концентрическим с Солнцем, по тому же направлению и приблизительно в той же самой плоскости… Все эти правильные движения не имеют своим началом механических причин, ибо кометы носятся во всех областях неба по весьма эксцентрическим орбитам… … Такое изящнейшее соединение Солнца, планет и комет не могло произойти иначе, как по намерению и по власти могущественного и премудрого существа.

(Здесь и далее цитаты из «Начал» Ньютона даны в переводе А. Крылова)

В своих «Началах» Ньютон проводит различие между гипотезами и экспериментальной философией и объявляет: «Гипотезам же метафизическим, физическим, механическим, скрытым свойствам не место в экспериментальной философии». Ньютону нужны исключительно данные, которые можно «вывести из явлений». Однако в отсутствие данных, на границе между тем, что он мог объяснить, и тем, что он мог лишь прославлять, – того, причины чего он мог выявить, и того, причины чего выявить не мог, – Ньютон восторженно призывал Бога:

Он вечен и бесконечен, всемогущ и всеведущ… всем управляет и все знает, что было и что может быть… Мы познаем его лишь по его качествам и свойствам и по премудрейшему и превосходнейшему строению вещей и по конечным причинам, и восхищаемся по совершенству всего, почитаем же и поклоняемся по господству.

Прошло сто лет, и французский математик и астроном Пьер-Симон Лаплас бросился в лобовую атаку на ньютонову дилемму нестабильных орбит. В его глазах загадочная стабильность Солнечной системы объяснялась не непознаваемым вмешательством Господа: Лаплас объявил ее научной задачей. В своем трактате «Небесная механика», состоящем из нескольких частей, первый том которого вышел в свет в 1799 году, Лаплас доказывает, что Солнечная система стабильна на протяжении периодов времени гораздо больших, чем мог предсказать Ньютон. Для этого Лаплас разработал новую отрасль математики под названием «теория возмущений», что позволило ему изучать сочетанный эффект взаимодействия множества мелких сил. Часто рассказывают – впрочем, скорее всего, рассказ этот сильно приукрашен, – что когда Лаплас подарил экземпляр «Небесной механики» своему другу Наполеону Бонапарту, сведущему в физике, Наполеон спросил его, какую роль Бог сыграл в конструировании и отладке небес. «Сир, в этой гипотезе я не нуждаюсь», – отвечал Лаплас (DeMorgan 1872).

* * *

Тем не менее пример Лапласа – скорее исключение, поскольку не только Ньютон, но и многие другие ученые взывали к Богу или к богам всякий раз, когда их познания достигали предела, за которым лежало невежество. Вспомним хотя бы александрийского астронома Птолемея, жившего во II веке. Вооруженный описанием поведения планет на небесах, он не располагал подлинным пониманием происходящего и поэтому не смог сдержать религиозного пыла и на полях своего «Альмагеста» приписал:

Я знаю, что от природы смертен и существование мое эфемерно, но когда я с удовольствием слежу за передвижениями небесных тел, то больше не касаюсь Земли ногами, я предстаю перед самим Зевсом и насыщаюсь амброзией.

А можно вспомнить и голландского астронома XVII века Христиана Гюйгенса, в число достижений которого входит создание первых часов с маятником и открытие колец Сатурна. Он посвятил вводные главы своей прелестной книги «Открытые небесные миры», опубликованной уже посмертно, в 1698 году, восславлению всего того, что уже было известно к тому времени о планетах и их орбитах, форме и размерах, а также об относительной яркости планет и о том, из каких каменных пород они предположительно состоят. В книге есть даже вклейки с изображением структуры Солнечной системы. В рамках этого обсуждения Богу места нет, хотя всего веком ранее, до достижений Ньютона, орбиты планет были покрыты завесой священной тайны.

«Небесные миры» также полны предположений о возможности существования жизни на планетах Солнечной системы, и здесь-то Гюйгенс и задается вопросами, на которые у него нет ответа. Здесь-то он и заговаривает о загадках биологии своего времени, например о том, как трудно выявить источник жизни. И поскольку физика в XVII веке продвинулась гораздо дальше биологии, Гюйгенс, конечно, упоминает десницу Божию лишь тогда, когда речь идет о биологии:

Думаю, никто не станет отрицать, что в размножении и росте животных и растений больше следов разумного замысла, больше чудесного, чем в безжизненных грудах неодушевленных тел… Ибо именно в них десница Божия и мудрость Божественного провидения явлены гораздо отчетливее, чем во всем прочем.

(Huygens 1698, р. 20)

Сегодня светские философы называют подобного рода призывы к божественному «доказательством от незнания» – и это очень верно подмечено, поскольку незнания у нас всегда было в избытке, в отличие от знаний.

* * *

Все благочестие ученых вроде Ньютона, Гюйгенса и других величайших умов минувших лет не мешало им быть эмпириками. Они не закрывали глаза на выводы, к которым настойчиво подталкивали полученные данные, а когда открытия конфликтовали с доминирующими догматами веры, отстаивали истинность открытий. Разумеется, это было нелегко, иногда ученые встречали суровый отпор, например Галилей, которому пришлось защищать свои наблюдения, сделанные при помощи телескопов, от чудовищных нападок, происходивших как от священного писания, так и от «здравого» смысла.