Читать книгу "Сталин и Гитлер - Ричард Овери"

* * *

Советский Союз стал колыбелью «нового человека» совершенно другого рода. Не пытаясь выявить внутренние исходные и инстинктивные побуждения человека, советское общество стремилось ограничить эти естественные импульсы путем создания социальной среды, которая бы способствовала программе развития личности гармоничной, здоровой и цивилизованной. Идеологическая убежденность в том, что сексуальные отклонения, преступность и плохое здоровье социально детерминированы, означала, что социальная политика и политика в области здравоохранения должны, по словам советских руководителей здравоохранения, концентрироваться на «обучении и строительстве общественной жизни»131. Большевизм стоял перед мощным императивом использования науки в процессе формирования революционного будущего. Риторика советских медицинских экспертов перекликалась с заявлениями, звучавшими в Германии, что новое сообщество представляет собой «тело», нуждающееся в терапии и оздоровлении, тогда как цель советского общества заключалась в том, чтобы идентифицировать и улучшить «социальные язвы» путем позитивного использования профилактических средств, а не иссекая эти элементы путем насильственного медицинского вмешательства.

Примат среды как фактора общественного развития тем не менее оставлял широкие возможности для дискриминации. Советское сообщество было по сути таким же дискриминационным, однако эта дискриминация выражалась не в биологических понятиях, а в политических понятиях и терминах. Преднамеренное лишение гражданских прав тех, кто в силу своего прежнего социального статуса не мог быть квалифицирован как «чернорабочий», очерчивало границы социалистической утопии. Те, кто прежде был эксплуататором, или дети прежних эксплуататоров рассматривались как жертвы некой социальной болезни, от которой следовало охранять здоровый организм нового государства. Этим людям не разрешалось занимать официальные должности или получать высшее образование; их детям запрещалось участвовать в юношеских коммунистических группах. В течение 1930-х годов эти правила были постепенно ослаблены, однако требование отмечать в анкетах занятие родителей и их статус сохранялось, и на практике заявления о неприемлемом социальном наследовании сталкивались с предрассудками, глубоко укоренившимися в сознании системы. В годы так называемого «Большого террора» более 200 000 человек были заключены в тюрьмы под предлогом того, что они «общественно опасны»132. Тысячи других оказались в заключении как члены семей или родственники «врагов народа», поскольку власти утверждали, что и они были отравлены средой, где царили обман или классовый антагонизм, обществом, созданным первыми жертвами. В 1947 году все политические заключенные в тюрьмах и лагерях стали содержаться отдельно от обычных преступников, так как Сталин боялся того воздействия, которое атмосфера политического протеста может оказать на преступников, способных излечиться от собственных «социальных болезней». Когда политические заключенные вышли на свободу, им было запрещено выполнять определенную работу, они были ограничены в выборе места жительства и могли жить только вдали от крупных центров. Эти ограничения были ослаблены только после смерти Сталина, но к этому моменту большая часть жертв дискриминации были уже стариками133.

Социальная изоляция не означала, однако, что надежды на искупление не было совсем. У евреев в Германии возможности стать «арийцами» было не больше, чем у калеки-ребенка – научиться ходить; их судьба была предрешена. Однако в Советском Союзе общая цель социальной политики заключалась в том, чтобы создать условия, способствующие искоренению преступности и социальных отклонений, улучшить здоровье и общественное благосостояние. Эта цель в 1920-х годах казалась утопической, так же как любой биологический рай, о котором мечтали в Германии. При Сталине «отсталость» советского общества, о котором говорилось всеми и повсюду, должна была быть преодолена путем реализации программы обучения, повышения образования и спонсируемого государством «культурного поведения». Идея о том, что формирование нового поведения произойдет в результате общественного влияния, а не в процессе выведения новой породы людей, была центральной в Советском Союзе. Рабочим и крестьянам внушалось, что их существование до наступления коммунизма представляло собой сплошную «тьму», а тщательно разработанные ритуалы публичного шельмования были внедрены для того, чтобы преподать новые уроки. Весной 1934 года прибытие журналиста, коммуниста, в одну из деревень в сопровождении «культурных саней» дало немедленные результаты. Он привез с собой бритвы для сбривания традиционных крестьянских бород. Также он привез волшебный фонарь и чистые стеклянные пластины; на них он изобразил карикатуры на местных жителей, которых он застал в тот момент, когда они находились в пьяном состоянии и били своих жен. Вечером он дал представление в деревенской школе, чтобы вернуться домой с вестью об «окультуривании», сообщая о том, что крестьянина, которого он застал за битьем жены, посрамили и отбранили его товарищи134. Повсюду в СССР в 1930-х годах руководители и члены партии напоминали людям, чтобы те не плевались, не снимали обуви и носков на публике, не лежали поперек сидений в вагонах поездов и не мочились на улицах. Особое внимание, которое уделялось общественной гигиене, было воспринято всеми как центральный момент строительства социалистической утопии. «Чистка зубов, – говорилось в комсомольской брошюре, – это революционный поступок»135.

Изменение отношения к поведению и социальной среде при Сталине шло рука об руку с изменением отношения к семье. В этом обе диктатуры были едины. В отличие от семейной политики 1920-х годов, которая предполагала постепенный слом традиционной семьи по мере того, как государство обеспечивало образование и социальную поддержку молодому поколению, а женщины и мужчины стремились к более коллективистскому образу повседневной жизни, социальная политика при Сталине восстановила семью в качестве основной единицы общества, а должную заботу со стороны родителей стала рассматривать как образцовую среду для подрастающего советского поколения. Восстановление роли семьи как инструмента «формирования детей» было вдохновлено Антоном Макаренко, который взял на себя руководство лагерями и домами для сирот и бездомных детей в 1920-х годах. Строгая полувоенная дисциплина в сочетании с сильной коллективистской моралью изменила жизни детей, а Макаренко стал любимцем Сталина. Его посмертная «Книга для родителей», опубликованная в 1940 году, поучала их вливать в сердца своих чад ценности героического социалистического труда, чувство коллективизма и веру в партию136.

Семейной политикой двигали два мотива: увеличение рождаемости и обеспечение более стабильной социальной базы в эпоху стремительных перемен в обществе. Была восстановлена роль матери как героического образца социалистического труда по самой своей сути, а материнство было признано социалистическим долгом. В 1944 году была введена медаль, предназначенная женщинам, внявшим призыву: Медаль Материнства 2-ой степени за рождение пятерых детей, 1-ой степени – за рождение шестерых детей, и орден Материнской славы трех степеней за семерых, восьмерых и девятерых детей; за рождение десятерых и более детей матери награждались медалью «Мать-героиня», и в среднем более 5000 женщин в год получали эту высшую награду и диплом от главы государства137. В рамках социалистического реализма идеальная семья представлялась как большая, гармонично развитая и трудолюбивая семья. Предполагалось, что супруги оказывают друг другу поддержку и находятся в дружеских отношениях. Социалистическая любовь теперь контрастировала с лицензией на секс: «Так называемая свободная любовь и открытая сексуальная жизнь, – проповедовала газета «Правда» в 1936 году, – все это проявления буржуазного образа жизни»138. Предполагалось, что большая сексуальная свобода, очевидная в 1920-х годах, уступит дорогу супружеской ответственности и возвышенному стремлению к строительству социализма. Партийный герой Леонида Леонова в его романе 1930 года «Соть», когда ему предложили сигареты, алкоголь и секс, видит свою семейную жизнь как «простое горючее, утраивающее его силу для политических работ, которые предстоит выполнить на следующий день»139.