Читать книгу "Царь велел тебя повесить - Лена Элтанг"

Прошло несколько месяцев, я уехала в Вену с архитектором, которого встретила в коридоре общежития: он выслеживал там свою невесту, она влюбилась в другого и передумала эмигрировать. У архитектора была старая такса, которой он посвящал стихи, таксу пришлось усыпить, когда мы получили разрешение на выезд. Потом я ходила по Остии в резиновых тапках, потом родила дочь, потом плыла на корабле, потом влюбилась в разбойника и уехала с ним на юг, потом прошло еще лет пять, и я приехала в Вильнюс, чтобы повидаться с твоей матерью.

Д. узнал об этом и написал мне записку, передав ее через общего знакомого. Я хотел бы получить одолженные тебе картины, говорилось в записке, им самое время вернуться в папину коллекцию. Одолженные? Сначала я засмеялась, а потом задумалась. В этом была какая-то странная правда, такая же странная, как он сам. Я пошла в сарай, вытащила картины из-под вороха железной стружки, стряхнула пыль и отправила их на грузовом такси.

В сущности, все, что у нас есть, – это вещи на грани подарка и одолжения. То, что мы считаем своим, забирают у нас безо всяких церемоний, просто снимают со стен, оставляя торчащие гвозди и невыцветшие квадраты обоев. Приходят и забирают, объявляя, что срок пользования закончился и все, отдавай. Мало ли что тебе обещали.

Костас

– В тот вечер я не был на побережье, – сказал я Пруэнсе, когда меня привели к нему после целого дня, проведенного под дверью камеры – я все костяшки сбил, пока стучал по жестяному листу. – Вы принудили меня к показаниям, и я беру их обратно.

– Вы так хорошо держались, Кайрис. А теперь бузите, будто уголовник.

– Я не убивал Раубу, он был моим другом. Зачем мне его смерть?

– Снова здорово. – Пруэнса развел руками. – Сами же рассказали нам о затее с шантажом, в которой вас заставили потерять свое достоинство. Добавьте к этому то, что он женился на вашей любовнице.

– И что с того? Он волен жениться на ком угодно, даже на моей матери. Если вам угодно говорить о Габии, то здесь кроется его мотив, а не мой! Я отбил у него девушку, которую он любил еще в школе, поселился в ее доме, спал с ней, пил на ее деньги, а потом совратил ее сестру и ушел, приколов записку к кухонной занавеске.

– Допустим, – усмехнулся следователь, – у него тоже был мотив для убийства, но его мотив меня не интересует. Ведь это не он вас убил, а вы его.

Разговаривать с ним было все равно что играть в бильбоке: вверх, вниз, длинно ли, коротко ли, все безнадежно возвращается на прежнее место. Я мог бы рассказать ему, как все было, но эта история слишком запутанна для человека, который уверен в моей вине. Чтобы ее выслушать и распутать, надо хотеть моей свободы, а ему все равно.

В тот вечер в Сесимбре я долго сидел в траттории у итальянца, составляя кофейные блюдца одно на другое. Я был уверен, что Лютас появится в «Ди Маре», сядет за мой столик как ни в чем не бывало и мы поговорим. Бармен косился на меня, протирая бокалы и подолгу проглядывая их на свет. Один раз он сделал мне знак, щелкнув себя по горлу и кивнув на стойку, заставленную портвейном. Он думал, что я нервничаю из-за женщины, которая опаздывает или вовсе решила не приходить.

Прождав Лютаса до десяти, я заказал стопку водки, выпил и ушел в недоумении: обида обидой, но я не так часто просил его о помощи. На самом деле – еще ни разу не просил. Я шел на вокзал вдоль берега, подняв задубелый воротник, чувствуя себя преданным и при этом, как ни странно, испытывая облегчение. Мой друг оказался не на высоте, струсил и тем самым снял с меня часть вины, понимаешь, Хани?

В это время он был уже мертв и лежал в одной из каменных дырок Boca do Inferno, чертова рта, вернее в мусорной сетке над каменной дыркой. Не будь этой сетки, его бы нескоро нашли, а может – и вовсе никогда. Представляю, как он лежал там, понемногу заполняясь дождевой водой, качаясь над зимним морем в гигантской колыбели из синей рабицы, с оберткой от чипсов и двумя апельсиновыми корками на лице.

Все сегодняшнее утро я пролежал на своей скамье, обмотав поясницу одеялом и вытянувшись, как мертвый тореадор на картине Мане, потому что у меня ноют кости и полно разболтавшихся железных болтов в крестце. День кончается, когда в камере включается свет. На лампочку я надел абажур из газеты, пожара бояться не стоит, кроме пары книг и моей постели гореть здесь нечему. Нечему гореть, нечему быть съеденным, нечему быть украденным. Я живу как даосский монах из книги Пу Сунлина, только без тыквы-горлянки. Всем бы такого счастья, и аминь.

* * *

Интересно, на каком полустанке сидит теперь мой прошлогодний приятель Оська? Я взял с него слово, что если знаки снова приведут его в Лиссабон, то спать он будет у меня. Когда я показал ему запасной ключ, лежащий в пасти горгульи, он покачал головой:

– Вряд ли я этим воспользуюсь, города не повторяются.

Потом он с опаской покосился на хозяина «Канто», который уже вынес во двор свой мангал и возился теперь со связкой хвороста, заторопился, похлопал меня по плечу и зашагал по направлению к Аполлонии. Глядя ему вслед, я вспомнил, что огонь возникает поблизости, если знак был неверным, и засмеялся. Он хотел уйти, пока тот парень не развел свой костер под мангалом. Бедный Оська, одинокий воин на рельсах бессмертия.

Весь вечер думаю о том, что в этом году в городе стало больше сумасшедших. Как будто их с рекламного вертолета рассыпали. Возникают откуда-то из-за спины, хватают за плечо, кричат в преломляющем восторге: мняааа, мняааа. Старуха с площади Россиу, ковыляющая по брусчатке в красных туфлях, посылающая всем проклятья, смеющийся дядька, что бродит с отвинченным где-то огнетушителем, девица в байкерской куртке, клекочущая что-то голубям, поедая вместе с ними каштановую шелуху.

Помню, как сказал об этом Ли, а он ответил, что их всегда столько было, просто я стал на них засматриваться. Похоже, ты устал, пако, добавил он после паузы, когда устаешь, то завидуешь тем, кому весело, и втайне желаешь перейти на их сторону и отдохнуть. И с чего это мне было уставать? Я жил как спал, а спал крепко, как в звонко-пространных сенях у царя Алкиноя. Думаю, что дело в другом: город так обеднел и запаршивел, что жители не в силах с этим смириться и понемногу сходят с ума.

Еще я думаю о том, что выйду из тюрьмы, когда мне будет лет сорок восемь. Когда я выйду на волю, у дома будет новый владелец, там все будет другое: и запахи, и портреты, и трава на крыше. Хотел бы я знать, кому достанется мой письменный стол и деревянный монах в швейцарском гигрометре, тот, что молится на коленях, слегка надвинув капюшон на лицо, – это значит, что весь день будет накрапывать дождь. Если бы он опустил капюшон, дождь зарядил бы на весь день. Монаха жалко будет потерять.

Так или иначе, придется писать Лилиенталю. Не мог бы ты взломать мою дверь, зайти в дом и забрать деревянного монаха, жестяной полосатый маяк и маленький черный диктофон? Друг Энцо мне верен, как горечь во рту, так я начну свое письмо. Ему понравится. Я нашел эту фразу в кортасаровском «Преследователе», которого адвокат принес неделю назад.