Читать книгу "Забытое убийство - Марианна Сорвина"

На протяжении всего XX века вокруг этого памятника разворачивалась настоящая война с демонстрациями, пикетами, закладкой свечей, вывешиванием мемориальных досок, референдумами, потасовками правых с левыми и немцев с итальянцами, переименованием Площади Победы в Площадь Мира и обратно. Уже в XXI веке памятник был отреставрирован и причислен к национальному наследию Италии, против чего тут же выступил совет округа Больцано.

На все эти баталии молчаливо взирали трое национальных героев, превращенные в мрамор.

* * *

Изабелла Федриджотти, рассматривая вековую проблему Южного Тироля на страницах современной «Corriere della Sera», говорила о «бесчисленных причинах, разделивших население»[438], о «взаимных обвинениях в предательстве»: немецких австрийцев Тироля считали нацистами, потому что они уповали на помощь своего соотечественника Гитлера, надеясь, что он договорится с Муссолини о возращении Южного Тироля Австрии. Но Гитлер свою родину не жаловал, и союз с Муссолини был для него важнее.

Федриджотти отметает все политические и военные решения по переделу мира одним простым аргументом – «неустранимая и неизживаемая ностальгия». Это чувство не может исчезнуть со смертью старых, еще австрийских, поколений, потому что передается по наследству. Таковы законы генетики и души: «У наследия есть преимущество: оно четко объясняет трагические последствия этого чувства покинутости и предательства, несправедливости, от которой страдают люди, лояльные по отношению к стране, переданной иностранцам. Эти чувства передаются в качестве военных трофеев, порожденные попытками итальянизации, ужесточившимися в период недавнего фашизма и заставившими жителей Южного Тироля еще больше цепляться за свои традиции во всех областях жизни, чтобы сохранить в неприкосновенности свою культуру и язык. Это была надежда на то, что история может перемотать пленку назад»[439].

* * *

Все эти проблемы изначально породил, конечно, не один Баттисти. Их породила сама европейская история, тысячу лет кидавшая Тироль из римских объятий в германские, баварские, австрийские и снова итальянские. Бесконечная круговерть европейской политики и европейского населения, вавилонское столпотворение языков на протяжении столетий сделали тирольскую ситуацию практически неразрешимой. Роковая ошибка Чезаре Баттисти заключалась лишь в том, что он обладал гипертрофированной самонадеянностью и всерьез полагал, что сможет в один момент решить проблему тысячелетия.

8.9. Холодный век

– И все-таки он был Фоголари, – сказал о нем не без сожаления Ойген Габсбург, командовавший австрийскими войсками в той самой, роковой для Баттисти, трентинской операции.

– Что? – переспросил фон Гётцендорф[440]. Он склонился над картой.

– Франц, оторвитесь от карты, – спокойно произнес эрцгерцог. – Это уже никому не нужно. Скоро все будет кончено. Итальянцы еще будут благодарить нас за то, что мы подарили им героя-мученика.

Фон Гётцендорф поднял глаза от карты и удивленно посмотрел на главнокомандующего.

Эрцгерцог Ойген всегда называл тирольского ирредентиста только этим именем. Он хорошо помнил семью старых аристократов – деда Чезаре Баттисти графа де Фоголари-Тольдо, приговоренного к смерти за политическую деятельность, но помилованного правительством, двоюродных братьев и сестер Чезаре, которые были музыкантами и художниками, носили разные фамилии, но всегда каким-то неуловимым образом оставались Фоголари. Проклятые Фоголари. Или про́клятые Богом?

Сожаление эрцгерцога кажется странным, но оно вполне объяснимо. Вокруг него постепенно образовалась пустота: все, кого он знал, уходили, беззастенчиво покидали его, и он оставался без людей и без воспоминаний.

Через пять месяцев после того, как ушел из жизни Чезаре Баттисти, Ойген Австрийский получил чин фельдмаршала – за ту самую трентинскую операцию, которая – он знал – давно уже проиграна.

Генерал, фельдмаршал… Все это ему было безразлично, потому что он видел все события наперед. Австрия все равно проиграла Италии. Проиграла нелепо – ценой жизни одного революционера Фоголари, за которого встал народ. Но даже не это было главное. Эрцгерцог давно уже потерял вкус к жизни. Австрийцы, итальянцы, русские, немцы. Как же ему надоела вся эта чехарда!

Ойген размышлял, что нет, в сущности, никакой разницы в том, как ты умрешь – во время сражения, на виселице или от старости. Люди приходят и уходят, кого-то помнят долго, кого-то забывают тотчас, но все это – пустое.

И он все понял. Понял, что не дает ему покоя и что по-настоящему важно. Не «как», а «где». У каждого есть место на земле, куда он должен вернуться, чтобы умереть. Самое главное и единственное место.

Этот безумец Фоголари был счастливейшим человеком. Он любил только Тренто, именно туда он отправился с армией, не в силах сидеть в Италии, где все казалось чужим. Одержимый итальянец только теперь, попав на свою историческую родину, понял, что его дом – это Южный Тироль.

Он хотел домой, и это было последнее, что ему довелось увидеть – серое небо Тренто за эшафотом.

Ойген вдруг ощутил мучительную, удушающую зависть к этому предателю, у которого нашлось такое место, потому что Фоголари понятия не имел о том, что это такое – леденящий холод внутри. У эрцгерцога Ойгена были поместья, и не одно. Но своего места на земле у него не было.

* * *

С холодом в сердце эрцгерцог листал пустые страницы судьбы и взирал на смену времен и правительств уже в чужой стране, ничем не похожей на его родину. У него не было больше родины и нигде не было места. Он с детства знал это чувство сиротства – с той поры, как умер отец, Карл Фердинанд Австрийский, и они с братьями скитались по домам своих родственников, богатым домам, но все равно чужим. Ему тогда было одиннадцать лет, и с ним прекрасно обращались, но он всегда ощущал себя лишним, как случайный гость в этом мире.

Вдруг немолодой эрцгерцог с удивлением осознал, что отчетливо помнит только одно событие в своей жизни – Инсбрук, 4 ноября 1904 года. Маленький городок в горах, похожий на кристалл сахара на дне каменной чаши. Там не было военных театров, полей, бивуаков, орденов и чинов, но там все было по-настоящему. Эти безумные студенты, их одержимые профессора, чужая, непонятная публика влекли его больше, чем все битвы на свете.