Читать книгу "Кома - Сергей Анисимов"

В декабре 2003 года московским Институтом биоорганической химии РАН была запущена первая в стране установка по производству генно-инженерного инсулина мощностью 300 тысяч флаконов в год, – больше, чем выпускали «Московский эндокринный завод», «Акрихин» и «Фармакон» вместе взятые. Это позволило выцарапать у рынка хотя бы Москву. Потихоньку начали поговаривать о возвращении на рынок белорусских «Белмедпрепаратов». Восстановил производство животного инсулина московский же «Брынцалов А», отделение «Ферейна» – пусть и из лицензионного импортного субстрата. Это вырвало у тех же датчан, американцев и немцев ещё от 3 до 5 % доходов. Потом произошёл получивший известность скандал, поскольку фирма то ли действительно, то ли «якобы» посмела использовать в восстановленном производстве животного инсулина субстрат российского происхождения. Правдами и неправдами производство продолжалось, но грязи и дерьма в вентилятор попало столько, что вонь перебила впервые начавший тогда чувствоваться запах крови.

Куплено было слишком много людей, чтобы позволять рынку эволюционировать так, как ему хочется. Это было именно то, что Анатолий Гайдук имел в виду, сказав о слове «перераспределение» – «Не совсем точно терминологически». Речь шла не о том, чтобы перераспределить рынок, а о том, чтобы не дать ему быть перераспределённым. Инсулин российского РАО «Биопрепарат» не сумел полностью завершить клинические испытания к запланированному сроку. Примерно в это же время произошли и сравнительные испытания зарубежных человеческих и отечественных животных инсулинов в горбольнице подмосковного Троицка, которые были признаны ответить на впервые, как оказалось, поднятый вопрос: «А почему, собственно, сочли, что доведённые животные инсулины хуже генно-инженерных?». Неожиданные для многих результаты этих испытаний были гневно оспорены, поскольку любому цивилизованному человеку к этому моменту было совершенно ясно, что российский инсулин превосходить зарубежные не способен в принципе. Несмотря на это, именно после них начали относиться по крайней мере серьёзно к одной простой мысли. К мысли о том, что перепрофилирование производства и рынка на в полтора раза более дорогие человеческие препараты могло быть не случайным ни в «развитых странах», ни в России.

Через некоторое время был без большой шумихи запущен проект восстановления производства животного инсулина российско-белорусским совместным предприятием, – в способных насытить рынок промышленных масштабах. К концу прошлого года он перешёл в последнюю перед фактическим началом работы фазу. Тем не менее, до сих пор оставался открытым вопрос о риске развития возможных осложнений при применении нового поколения отечественных препаратов в масштабах хотя бы одной трети от общего объёма. Мнение уже сформировалось, и хотя бы просто на всякий случай врачи предпочитали свиным инсулинам не доверять, тем более российским. Требовались испытания, проводимые по всем правилам – со слепыми схемами, заклеенными конвертами, на крупной выборке больных, и настолько уважаемыми научными и клиническими центрами, чтобы ни у одного нормального врача не могли возникнуть сомнения в их результатах. Или мысль о том, что эти люди могут даже просто подумать о продаже результатов тому, кто им за него заплатит.

Санкт-Петербургский Государственный медицинский Университет подошёл: несмотря на все перемены, он до сих пор сохраняет облик места, где врачей действительно готовят на совесть, и его выпускники работают по всей стране – от Арктики до Дербента. Скрывать происходящее то ли не сочли нужным, то ли не сумели, – и вот это оказалось ошибкой. Треть от 120 миллионов долларов в год, каждый год. Поделённые на доли тех, кто пусть даже такой страшной ценой решился не допустить возвращения дешёвого инсулина на российский рынок, – это были слишком большие деньги, чтобы позволять им уходить без боя. Завершения испытаний, каким бы не оказался их итог, было решено просто не дожидаться, – было сочтено, что проще не рисковать. Испытания нужно было дискредитировать, причём так, чтобы их нельзя было начать заново в ближайшие годы. И с другой стороны – так, чтобы не дать лишнего повода сразу подумать о собственно причинах запланированных смертей. Именно для этого было принято решение дискредитировать отделение, кафедру, клинику, университет. Именно поэтому убивали не только больных диабетом, не только тех, кто участвовал в испытаниях. И те врачи, кто способен был происходящему помешать, заранее списывались, – как и обречённые больные…

Всё это длилось несколько полных дней. Аналитическая группа Гайдука, он сам, и те люди, которые таскали им стопки бумаг от принтеров и факсов, дневали и ночевали в пропахшей окурками и кислым по́том комнате. Был с ними и Николай, которого так и не выгнали, позволяя пользоваться кофеваркой и туалетом, и заставляя платить за это информацией обо всем, что он узнал и понял за эти недели. Время от времени за кем-то из команды «Феникса» заходил один из охранников, и человек, забежав домой переодеться, уезжал на аэродром, чтобы поменять очередную пачку денег или распечатанных на задыхающемся принтере бумаг на какой-то документ или устную информацию. Возвращались они иногда уже через 10–12 часов, зелёные от усталости, на ходу допивающие очередной стакан с дрянным, позволяющим им держаться, кофе. Уфа, Нижний Новгород, Минск, Москва, Москва, Москва. Такому же теперь зелёному, как и все остальные, Николаю удалось вырвать время для двух телефонных звонков ещё в первый же день, – домой и на отделение, и это помогло: с этого момента он мог работать не оглядываясь себе за спину.

Информация, выданная или проданная «Фениксом» тем отечественным фирмам, сотрудничество с которыми было сочтено Анатолием Гайдуком необходимым, вызвала в стране бурю, – неслышимую, незаметную под значительными улыбками бизнесменов и их секретарш. Невидимую за шикарной отделкой офисов и представительств. К работе над локализацией исходного источника всего происходящего подключились несколько компаний и акционерных обществ, способных на своей территории порвать любого, посягнувшего на их деньги. Как Николай осознал, именно потенциальное значение передела рынка инсулина в России и ближнем зарубежье привело к тому, что петербургский среднячок, «Феникс», поднялся по своему влиянию вровень с настоящими гигантами по крайней мере на эти недели. Ничего против этого он не имел, – лишь бы помогло. Но теперь он, во всяком случае, понимал, как именно делаются миллионы.

Выходило, что их попавшее под удар отделение было лишь одной, пусть и ключевой точкой, в целой цепи событий. Одновременно проводилась масса странных и на первый взгляд не слишком связанных друг с другом действий, – в том числе выход целой группы хорошо оформленных «мартышек» на российских дистрибьюторов и производителей фармацевтической продукции: «Нижфарм», «Итеру», «НИКОМЕД». Никакой выгоды ничем не подкреплённые договоры принести никому не могли, и было сочтено, что хотя бы просто номинальное появление «Гонфалон Лтд.» и остальных компаний-однодневок на рынке производства и продажи инсулинов в России имело тот же смысл, что и всё остальное – дискредитировать, испачкать тех, кто будет иметь с ними дело. Вызвать у их настоящих партнёров подсознательное недоверие к русским компаниям, с которыми будут потом связывать какие-то неясные, но явно не слишком честные детали по типу беспроигрышных схем «То ли он украл, то ли у него украли» и «Ложечки мы, конечно, нашли, но неприятный осадок остался». Организовать очередные скандалы в прессе не стоило бы при этом практически ничего. Как наиболее легко протекающий вариант развития событий с их участием – отвлечь, запутать. Как оказалось, как раз сейчас в России и в ближнем зарубежье происходило много чего в этом роде. Смысл некоторых событий так и остался непонятым, – по крайней мере для «Феникса». Масштаб, продуманность и качество исполнения большинства деталей происходившего указывал на какую-нибудь из самых крупных рыб во всей мировой фармакоиндустрии, но источник приказов и самой идеи оказался замаскирован слишком хорошо, – выявить его так и не удалось. С другой стороны, – какая разница.