Читать книгу "Дальневосточные соседи - Всеволод Овчинников"

Группа бродячих актеров исполняла танец оленя. Эта пантомима основана на одной из историй о легендарном поэте Миларепа. Три женщины, отбивая такт ударами в плоские барабаны, резкими голосами тянули мелодию, под которую танцевали мужчины в причудливых масках. Здесь и охотник, и олень, и сам Миларепа, принявший образ нищего, чтобы отвлечь охотника и спасти своего лесного друга от гибели.

Я разговорился с бойкой женщиной, которая после представления обходила зрителей за подношением и, видимо, была главой труппы. Многое хотелось узнать о жизни бродячих певцов, которые преломляют в своем творчестве то, что хранит народная память и создает народная душа. Тяжело было услышать, что даже эти полуголодные бродяги должны были ежегодно отдавать монастырю Сера в счет ула часть своих ничтожных заработков.

Слово «ула» я слышал в Тибете не раз. Эта старинная трудовая повинность имеет самые различные формы. Немало скотоводов в долине Дам пасут в счет ула овец монастыря Сера. А за то, что их собственный скот пасется на монастырских пастбищах, кочевники, кроме того, платят оброк: за каждые двадцать пять овец, или пять яков, или пару лошадей полагается внести определенное количество масла, сухого творога, денег.

Среди вещей, запомнившихся нам на чириме, был большой окованный ящик с прорезями на крышке, который стоял в шатре одного из старейшин родов. Это была огромная копилка. Ежегодные празднества в долине Дам издавна стали и временем сбора податей.

За горизонтом времени

Повторяю, что, увидев Тибет в 1955 году, я как бы перенесся во времена Марко Поло. Причем, кроме внешней экзотики поражали такие необъяснимые явления, как ясновидение. Помню, беседуя со мной, настоятель одного из монастырей вдруг прервал разговор словами: «Простите, мне пришла весть…» Он весь напрягся, а потом стал отдавать распоряжения: срочно послать за перевал костоправа, ибо там с тропы сорвался в пропасть монах.

Так я стал свидетелем сеанса телепатии – предшественницы современной сотовой связи. Мне разъяснили, что в монастырях отбирали молодых монахов, способных к телепатическим контактам. Юношей вводили в состояние, похожее на летаргический сон, а потом навсегда накрывали спящих каменной плитой. Считалось, что трупы молодых лам дают излучение, облегчающее телепатам выход на нужный объект.

Теперь прибегают к телепатии лишь в мистических целях. Зато в монастырях появились компьютеры. Ламаисты оценили преимущества информационных технологий. Содержание книг по тибетской медицине введено в компьютерную базу данных. И будущему лекарю теперь уже не нужно, как прежде, в течение восьми лет заучивать канонические тексты наизусть.

Словом, явь Тибета опровергает ложные мифы. Однако Шамбала по-прежнему остается загадочным краем. Прежде всего это касается необъяснимой способности тибетских мудрецов как бы заглядывать за горизонт времени. Помню, в 1955 году я посетил школу астрологии и медицины близ Лхасы. Рассказал, что, когда уезжал в Тибет, моя жена была на последнем месяце беременности. Плод был большим, так что врачи предсказывали либо двойню, либо крупного мальчика (ультразвуковых исследований тогда еще не было).

Тибетские врачи поинтересовались возрастом жены, временем нашей свадьбы, спросили, были ли еще беременности, и потом уверенно заявили, что через две недели у меня будет не сын, а дочь. И действительно, 30 сентября родилась девочка весом более четырех килограммов.

14 сентября 1955 года далай-лама принял меня в своей летней резиденции. Беседа шла на тибетском, через переводчика. Но после ее официального завершения мы вышли на балкон, и далай-лама заговорил со мной на хорошем английском. С балкона открывался прекрасный вид на дворец Потала. Я поинтересовался, почему над святыней ламаизма на этот раз парил бумажный змей.

«Это знак начала «купальной недели», праздника прихода осени, когда уже не жарко, но еще не холодно. Тибетские семьи идут в эти дни к горячим источникам, чтобы совершить единственное в году омовение». (Обычно тибетцы вообще не употребляют мыла, а ежедневно протирают тело топленым маслом).

«Купальная неделя – это лучшее время, чтобы побывать в Тибете, – заключил далай-лама. И, помолчав, добавил: Причем не только в первый, но и во второй раз. Потом вы это поймете».

Признаюсь, что последние слова я пропустил мимо ушей. Но в 1990 году, когда я опять попал в Лхасу, на сей раз уже самолетом, подъезжая от аэродрома к городу, вновь увидел над дворцом Потала бумажного змея. И только тогда осознал, что вновь оказался в Тибете 14 сентября, то есть в тот самый день, когда я 35 лет назад встречался с далай-ламой.

Из китаиста – в японисты

Начав свою журналистскую карьеру в Китае в 50-х годах, я был поистине баловнем судьбы. Любая тема, связанная с КНР, тогда считалась приоритетной. Среди зарубежных корреспондентов «Правды» я не только был самым молодым, но и чаще всех публиковался.

Зато вернувшись на родину после размолвки между Мао Цзэдуном и Хрущевым, оказался словно у разбитого корыта. Поскольку китайская тема утратила былую привлекательность, решил переквалифицироваться в японисты. И через два года после возвращения из Пекина был направлен на постоянную работу в Токио.

Каждое утро по нескольку часов занимался языком с японским преподавателем. Иероглифы помогали ориентироваться в газетных заголовках, чтобы отобрать для переводчика самое интересное и нужное. Сложнее всего было изменить отношение ко мне соотечественников: «Да что этот Овчинников может понимать в Японии? Он же китаист». Но китайский язык – это латынь Восточной Азии. Так что мои знания иероглифики, древнекитайской философии и литературы позволяли блеснуть перед японцами там, где российские японисты мне в этом уступали.

Пытаясь описать японский национальный характер, я сравнивал его с китайским. И тут пришлось чаще не сопоставлять, а противопоставлять. Несколько утрируя, скажу, что китайцы – это немцы Азии. В своем поведении они руководствуются логикой и рассудком. Японцы же в этом смысле – русские Азии. У них превалируют эмоция и интуиция.

Это коренное различие в национальном менталитете двух дальневосточных народов натолкнуло меня на мысль сравнить их «грамматику жизни», создать как бы путеводитель по японской душе, каковым стала моя книга «Ветка сакуры».

Попасть в Китай – значит не просто оказаться в зарубежной стране. Это равносильно перемещению в иной мир, в царство неведомых знаков и загадочных символов. Обычно ключом к пониманию души зарубежного народа может служить его прикладное искусство. Но в Поднебесной перед иностранцем тут же возникает некий иероглифический барьер, система художественных образов, доступная лишь посвященным.

Например, каждое время года китайцы привыкли связывать с определенным цветком. Пион для них символизирует весну, лотос – лето, хризантема – осень, слива – зиму. Причем каждый из этих цветков соотносится с определенным этапом человеческой жизни.

Вскоре после приезда в Пекин я объяснял все это нашему дипломату и его супруге – пышной даме бальзаковского возраста. Мы сидели под платаном в уличной харчевне. А с ветвей свешивались бумажные ленты с надписями, восхвалявшими здешнюю лапшу.