Читать книгу "Жена авиатора - Мелани Бенджамин"

В конце концов и я стала сильной. Я была в состоянии отделить свою жизнь от его жизни. Как и все хирургические процедуры, эта тоже должна происходить болезненно.

Мы продолжали молча есть. Молчание в конце концов было тем, что сблизило нас много лет назад; тогда он говорил, что никогда не встречал девушку, с которой так приятно молчать.

Но теперь, когда я обрела свой голос, мне бы хотелось им воспользоваться. И если такое произойдет, мне очень хотелось найти того, кто захочет слушать меня столько времени, сколько я захочу говорить. И пока мы разговаривали с ним, осознала, что, как это ни печально, этим человеком никогда не станет мой муж.

Глава девятнадцатая

1958

Я оставила его в стопке почты на столе в прихожей. Позднее я спрашивала себя, не сделала ли я это специально. Мельком взглянула на конверт, увидела свое имя, написанное знакомым почерком – «Энн Линдберг», и улыбнулась, потом положила его вместе с другой почтой, чтобы прочесть позднее, когда мы с Энси вернемся из города.

Моя дочь готовилась к отъезду в Рэдклифф, и ей требовался новый гардероб. Из двух моих дочерей она была более женственной – маленькая блондинка, с глазами, в которых виднелся озорной огонек, и насмешливо приподнятыми уголками губ. Но она совсем не была шалуньей, наоборот, самой серьезной из всех моих детей, даже серьезнее, чем Джон.

Она больше всех ненавидела то, что она Линдберг. Энси отчаянно рыдала, когда один репортер написал рассказ о пикнике в ее классе лишь потому, что она была дочерью Чарльза Линдберга. В тринадцать она отрезала свои длинные белокурые косы, когда узнала, что о них написали в какой-то газетной статье. Оттого, что ее имя тоже было Энн Линдберг, она получила двойную дозу нежеланной, отраженной славы. Каждый День матери[36]какой-нибудь журнал обязательно хотел напечатать интервью о нас обеих – о «двух Энн».

Я гадала, не потому ли, избавившись от своей подростковой стеснительности, она стала одеваться подчеркнуто модно и женственно. Это были черты, которыми я никогда не обладала, с помощью которых она могла утвердить свою индивидуальность, в отличие от меня.

В тот день мы вернулись домой, нагруженные покупками, и до обеда каждый занимался своими делами; она снова и снова примеряла обновки, я отдыхала, буквально валясь с ног от усталости. Шопинг всегда утомлял меня. Я была истинной дочерью своей матери и предпочитала заказать пять одинаковых платьев, свитеров или юбок разных расцветок и успокоиться на этом. Но Энси любила примерять все наряды, которые попадались ей на глаза, даже если не собиралась их покупать, только ради развлечения. Мою шляпку и перчатки дочка объявила совершенно безвкусными. Действительно, я годами носила одну и ту же шляпу, не желая менять ее ни на какую другую, хотя некоторые из тех, которые я видела сегодня – маленькие, с прелестными дымками вуалей и украшениями из цветов или перьев, выглядели весьма соблазнительно. Возможно, я куплю одну из них при следующей поездке в город. На следующей неделе мы с ним собирались в театр, потом поужинать, а после…

Я вспомнила о письме.

Хитрая женская улыбка искривила мои губы, я поймала свое отражение в зеркале и изумилась, какой цветущей я выглядела, как светились мои глаза, сияла кожа. Я бегом вернулась к столу в прихожей, но не нашла на нем письма, хотя вся остальная почта была на месте – счета, несколько писем от друзей и читателей, все адресованные миссис Чарльз Линдберг.

– Где же оно, черт возьми? – пробормотала я, поворачиваясь, чтобы подняться к себе в комнату.

И внезапно увидела перед собой Энн. Ее лицо было красным, в руке – листок бумаги.

– Какая же ты – о…

Это было то самое письмо. Я внимательно посмотрела на нее, потом произнесла:

– Кажется, оно предназначалось не тебе.

– Я… там было написано Энн Линдберг, и поэтому я…

– Поэтому ты его распечатала. – Я продолжала пристально смотреть на дочь, чье лицо отражало лавину эмоций, мгновенно сменяющих одна другую: вину, страх, гнев, недоверие.

В то время как я сохраняла ледяное спокойствие. Ни одного грамма смущения, и это не удивило меня. Однажды, очень давно, еще до того, как я стала женой летчика, разве я не хотела стать пожилой леди, с загадочной улыбкой вспоминающей скандальные подробности своей жизни? Письмо было адресовано той самой страстной молодой девушке.

И теперь она стояла, высоко вздернув подбородок, с глазами, сверкающими гордостью и триумфом, при предъявлении неоспоримого доказательства своей страсти. Доказательства в руках собственной дочери.

– Мама, ты… влюблена? В доктора Этчли?

– Да, – сказала я и протянула руку. Энси дрожащей рукой положила письмо в мою раскрытую ладонь, – ты примерила все свои обновки? Всё подошло?

– Да, – прошептала она.

После чего мы разошлись каждая в свою комнату. И, будучи обе прекрасными ученицами лучшего учителя в мире, больше никогда не обсуждали этот вопрос.

После того обеда с Чарльзом я примирилась с домом в Дарьене. Когда-то я думала, что должна покинуть его, чтобы стать свободной. Теперь я поняла, что должна остаться и даже стала приглашать гостей на уик-энды. В основном своих друзей мужского пола. Это не было продуманным решением, по крайней мере сначала, но вскоре, к своему удовольствию, я приобрела группу поклонников, мужчин, ослепленных отраженным светом моего героического мужа.

Теперь, освободившись от его магических чар, я оглянулась вокруг, увидела этих людей и позвала их. Сидя в своем удобном кресле, как царица Савская, и больше не пребывая ни в чьей тени – ни своей сестры, ни своего мужа, – я теперь испытывала желание очаровывать, а не быть очарованной. Я задумчиво кивала и загадочно улыбалась. Мой смех стал похож на вкрадчивое мурлыканье, голос приобрел легкую хрипотцу.

В первый раз в жизни я купила шелковое белье, наслаждаясь его нежным прикосновением к коже, когда я полулежала на кушетке с коктейлем в руке.

Корлисс Ламонт, который был для меня светом в окне с самого детства, явился по первому зову и стал с радостью декламировать свои эксцентричные стихи, а я в это время изо всех сил старалась не рассмеяться. Я покраснела, когда он посмотрел на меня своим страстным щенячьим взглядом, и попросила его декламировать еще.

Алан Валентайн, профессор, бывший президент Рочестерского университета, тоже нашел дорогу к моей гостиной, где я, потягивая вино, беседовала с гостями о политике, литературе и еще бог знает о чем. У нас не было запретных тем. Моя кожа начала гореть, когда он взял меня за руку, чтобы обратить на что-то особое внимание, и отвел с моего лба прядь волос, когда я слишком увлеклась спором.

И Дана Этчли. Он тоже пришел ко мне в гостиную и попался прямо в лапы паука. Этим пауком была я, которая плела колдовскую сеть вокруг этих мужчин, которые, похоже, считали, что я нуждаюсь в освобождении. Может быть, они были правы. Хотя я никогда не позволяла им ничего больше, чем почтительные взгляды и страстные письма. Я наслаждалась игрой воображения, как делала, когда была молодой девушкой.