Читать книгу "Ардабиола - Евгений Евтушенко"

— Это письмо адресовано начальнику отряда, а не вам, Ситечкин, — сказала она. — Вы еще недоросли как геолог до того, чтобы проверять начальника…

— А откуда вы знаете, что я не дорос! — сорвался на крик Ситечкин. — Вы мне не даете расти! Вы думаете, что я — ничто? Но я вам еще всем докажу! Я имею право знать, что в этом письме…

— Вы уже знаете, что в нем написано… — медленно сказал Коломейцев, вдруг ощутив смертельную усталость и отвращение к жизни. — Вы взяли его из моего планшета…

— Я не брал! Оно само упало, — завизжал Ситечкин. — Вы оскорбляете меня!

— Вот оно… — Коломейцев протянул письмо Бурштейну. — Я не хотел его показывать. Простите… Я не мог подчиниться… Я прошу у вас доверия как у геологов, как у своих товарищей.

Бурштейн не взял письма, отстранив руку Коломейцева.

— Я догадывался о том, что в письме… Ничего… Будем искать.

— Я буду сигнализировать… Я как молодой специалист протестую, — захлебывался Ситечкин.

— Вы никогда не были молодым, Ситечкин… — сказала Вяземская.

— И вы никогда не будете настоящим геологом… — добавил Бурштейн.

— Сережа, — кинулся к Лачугину Ситечкин, — вы свидетель того, как меня оскорбляют…

— Я вам не свидетель, — твердо сказал Сережа.

— Вы все в сговоре против меня. Здесь какая-то мафия… Вас всех накажут! Вас всех… — дергался Ситечкин. Его опять не боялись. Его опять не уважали.

— Посадят? — прервал его Бурштейн. — Это вы хотели сказать? Странно, что раньше не вырвалось.

Только что разбитый, казалось, развалившийся от удара Ситечкина, Коломейцев вдруг собрался, весело озлел, помолодел. Он вдруг понял, что вовсе не одинок и что это нечто большее, чем личная воля к жизни. Вместе даже проигрывать легче.

— Уходите, Ситечкин… Совсем уходите! — приказал он.

— Вы еще пожалеете! — Ситечкин кинулся в палатку, вынырнул, волоча спальный мешок в сторону. — Я уйду утром. Я поеду прямо в управление!

Бурштейн положил руку на плечо Коломейцева:

— У меня есть предложение. Пока не стоит идти всем. Надо работать в двух направлениях. Мы еще не все дошурфовали здесь. Например, этот разлом, — и он показал на карте. — Вяземская, Лачугин, рабочие останутся и доведут дело до конца. А мы с вами вдвоем пойдем на лодке. Будем шурфовать сами. Найдем касситерит — перебросим туда всех…

— Я пойду с вами, — непреклонно сказала Вяземская.

— И я, — сказал Сережа.

— И я, — сказал Иван Иванович Заграничный, неожиданно выдвигаясь из темноты. — Мои парни без меня тут управятся. А мое кайло вам пригодится… Чо этот балабол тут расшумелся?

— Приказываю я, — снова наливаясь решительностью, бросил руку на карту Коломейцев. — Предложение разделиться принято. Все рабочие остаются здесь. Ответственная — Вяземская. Лачугин… — и, уловив умоляющий взгляд Сережи, замешкался. — Я думаю, Юлия Сергеевна справится одна с документировкой. Пойдем на двух лодках. На первой — я, Бурштейн, Иван Иваныч. На второй будут Кеша, Сережа, инструменты, продукты. Надо найти касситерит прежде, чем нас отдерут насильно от земли. Вопросы есть?

Вопросов не было.

13

Серебристо переливающийся «Боинг», следующий рейсом Сиатль — Гонолулу, четко выпустил шасси из брюха над россыпью изумрудных островов и так резко пошел на посадку, что крошечная пожилая леди в соломенной шляпке с искусственными цветами суеверно прижала руку к маленькому медальону со святым Кристофером на груди — это было ее первое приземление в жизни. На коленях у леди вздрагивала плетеная корзинка с крышкой. Эту корзинку леди ни в коем случае не захотела сдать в багаж или поставить в тамбур, несмотря на вежливые предложения балетно движущихся по проходу стюардесс «Пан-Америкен». Как бы изумленно подняли брови стюардессы, если бы узнали, что под крышкой таинственной корзинки скрываются всего-навсего пять дюжин яиц, каждое из которых было аккуратно обернуто «клинексом». Правда, яйца были поистине великолепные — не по-городскому крупные и, главное, без подозрительной инкубаторской белизны, а с прилипшими к ним соломинками насестов и помета. Леди держала маленькую птичью ферму под Сиатлем и везла яйца, такие полезные, как она слышала, для голоса, своему сыну — юному рок-сингеру, который пригласил ее на свой первый гала-концерт в Гонолулу.

Неожиданно сын не встретил ее сам в аэропорту, а вместо него подбежал косматый верзила в майке с портретами ее сына и других парней из рок-группы, называвшейся «Хвостатые». Верзила представился как менеджер, и его мохнатые, шелушащиеся от загара руки потянулись к корзинке — помочь. Глядя на засаленные замшевые шорты, из которых неприлично торчали такие же мохнатые шелушащиеся ноги, и тщетно пытаясь догадаться, что за глаза прячутся за зеркальными очками, восседающими на красном облупленном носу, леди инстинктивно потянула корзину к себе, отчего та раскрылась, и яйца, одно за другим, посыпались на мраморный мозаичный пол аэропорта, превращаясь в желто-белое месиво. Менеджер не растерялся, как будто всю жизнь встречал в аэропортах именно таких леди, перевозивших на «Боингах» натуральные фермерские яйца. Сунул доллар возникшему из-под земли гавайцу-уборщику, с достойной похвалы уважительностью к дарам природы подобрал несколько чудом не разбившихся яиц, вложил их в корзину, которую теперь все-таки понес уже сам, получил из багажа старомодный чемодан, для верности обмотанный ремнями, увлек леди за собой и ласково всунул ее в раскаленный снаружи, но полный ледяной свежести внутри черный лимузин, где сидели три другие леди, прилетевшие разными самолетами примерно в одно и то же время к своим сыновьям на их концерт. Все леди с достоинством и осторожной радостью знакомились уже на ходу. Одна была многодетная мать, жена автомобильного конвейерщика из Детройта, вторая работала посудомойкой в «Холидей инн» близ Нашвилла и об отце сына умолчала, а третья была вдовой подрывника из аризонской шахты. Все они оказались на самолетах впервые в жизни, благодаря авиабилетам, присланным сыновьями. В окнах лимузина с бешеной скоростью пролетал мимо них знаменитый город-отель, искусственный небоскребный рай, воздвигнутый на месте настоящего природного рая, и все улицы пестрели рекламами лиц сыновей этих леди, чьи красные неловкие руки предательски выдавали своей огрубелостью их жизнь, такую далекую от жизни тех, кто приезжает в Гонолулу, чтобы покататься на серфбордах,[12]пососать сквозь соломинку из ананаса, разрезанного пополам, ромовый пунш, который разносят по пляжам шоколадные официанты в плавках.

Менеджер вдруг хлопнул себя по лбу, велел шоферу затормозить, полез в багажник, надел на шею каждой матери ожерелье из разноцветных гавайских ракушек, и все леди стали разглядывать их, смеясь, как девочки. Менеджер, сидевший рядом с шофером, видел в зеркальце простодушно расцветшие лица усталых женщин, внезапно вырванных волшебством «Пан-Америкен» к самому лучшему празднику — свиданию со своими сыновьями, и перед ним всплыло лицо его матери — кассирши из «Вульворта» в Солт-Лейк-Сити — городе мормонов,[13]где не пьют ни капли, но где зато самое лучшее мороженое в мире, и менеджер подумал, какой он подлец, что уже столько лет не видел свою мать, и какой он сукин сын, что придумал пригласить матерей своих рок-мальчиков только потому, что это было нужно для паблисити. Менеджер энергично подавил в себе мешавшую его действиям сентиментальность. «Хвостатые» были его детищем, его ставкой. Он набрал эту группу на фестивале школьных ансамблей два года назад. Год он держал их взаперти на арендованной по дешевке заброшенной вилле в Калифорнии, готовя музыкальную программу, муштруя рок-мальчиков, как молодых псов, способных наброситься в любую минуту на публику и схватить ее за глотку мертвой хваткой. Занимая направо и налево деньги, он вложил их в предварительный музыкальный «госсипизм», распространяя через купленных критиков слухи о готовящемся новом музыкальном сверхъядерном оружии. Затем он потихоньку стал выпускать своих рок-мальчиков на радио, на телевидение, стараясь показывать «Хвостатых» редко, чтобы оставить слушателей голодными, а ни в коем случае не перекормить. Наконец, он рискнул и выпустил их первую маленькую пластинку.