Читать книгу "Разгадка 1937 года - Юрий Емельянов"

Защита же Сталиным «маленького человека» от произвола партийных верхов также имела свою теневую сторону. Его поддержка таких активистов, вроде Николаенко, которая в одиночку выступала против Постышева и других, лишь вдохновила многих других «маленьких людей» на разоблачение «тайных врагов». В своих мемуарах Н. С. Хрущев, вероятно, не слишком преувеличил, рассказав о том, как в разгар событий 1937 года был публично оклеветан заместитель начальника областного отдела здравоохранения Медведь: «На партийном собрании какая-то женщина выступает и говорит, указывая пальцем на Медведя: „Я этого человека не знаю, но по его глазам вижу, что он враг народа“». Хотя Медведь сумел найти грубоватый, но адекватный ответ, он, по словам Хрущева, подвергался серьезной опасности, так как если бы он «стал доказывать, что он не верблюд, не враг народа, а честный человек, то навлек бы на себя подозрение. Нашлось бы подтверждение заявлению этой сумасшедшей, сознававшей, однако, что она не несет никакой ответственности за сказанное, а наоборот, будет поощрена. Такая была тогда ужасная обстановка».

Следует учесть, что готовность обрушить жестокие репрессии на людей отвечала господствующим в то время настроениям в обществе. Многие советские люди не только легко обнаруживали «тайных врагов», но и с большой легкостью придумывали способы жестоких наказаний тех, в ком они видели врагов общества. Подобные настроения были характерны в самых разных слоях советского населения. В своей книге «Россия. Век XX. 1901–1939» Вадим Кожинов привел поразительный документ этой эпохи — письмо к Сталину детского писателя Корнея Чуковского, в котором тот предлагал сажать под стражу десятилетних детей за мелкие карманные кражи и бросание песка в обезьянок в зоопарке. Автор первых стишков, которые в детстве заучивали советские дети, обращался с предложением: «Для их перевоспитания необходимо раньше всего основать возможно больше трудколоний с суровым военным режимом… При наличии этих колоний можно произвести тщательную чистку каждой школы: изъять оттуда всех социально-опасных детей». Писатель поименно называл детей, которых он хотел бы видеть среди первых обитателей этих колоний. Однако было бы неверным объявлять Корнея Чуковского «патологическим исключением» того времени. Нет сомнения в том, что под его письмом могли бы тогда подписаться многие люди.

В периоды массовых психопатических эпидемий ненормальность суждений становится характерной для значительной части людей, склонных объяснить любое упущение вредительством, любое отличие во взглядах и общественном поведении — крамолой. Любая необычность в характере человека им может показаться подозрительной и даже враждебной обществу. Вспоминая обстановку 1937 года, авиаконструктор А. С. Яковлев писал: «В те времена неудача в работе, ошибка могла быть расценена как сознательное вредительство. Ярлык „вредитель“, а затем „враг народа“ мог быть приклеен не только при неудаче, но и просто по подозрению. Волна недоверия и подозрения во вредительстве обрушилась и на отдельных лиц, и на целые организации».

Выдающийся авиатор Байдуков вспоминал, как его коллега, Герой Советского Союза летчик Леваневский, во время совещания у Сталина неожиданно встал и заявил: «„Товарищ Сталин, я хочу сделать заявление“. „Заявление?“ — спросил Сталин. Леваневский посмотрел на Молотова, который что-то писал в тетрадке. Летчик, видимо, решил, что Вячеслав Михайлович ведет протокол заседания, что вряд ли, но говорить стал в его сторону: „Я хочу официально заявить, что не верю Туполеву, считаю его вредителем. Убежден, что он сознательно делает вредительские самолеты, которые отказывают в самый ответственный момент. На туполевских машинах я больше летать не буду!“ Туполев сидел напротив. Ему стало плохо».

Хотя «заявление» Леваневского не было принято тогда во внимание, через некоторое время известный авиаконструктор А. Туполев был арестован по другому ложному доносу. Объясняя причины подобных арестов, выдающийся летчик М. М. Громов вспоминал: «Аресты происходили потому, что авиаконструкторы писали доносы друг на друга, каждый восхвалял свой самолет и топил другого». Подобные обвинения выдвигали многие люди против своих коллег и в других отраслях науки, техники и промышленного производства. Помимо искреннего желания разоблачить тайного врага, под этим предлогом сводились счеты с конкурентами, соперниками или даже с теми, кто вызывал неприязнь людей, склонных к раздражительности или подозрительности. Соседи с энтузиазмом писали доносы на своих соседей, а многие давали показания против своей родни или своих знакомых. Сотрудник органов безопасности тех лет Рыбин вспоминал: «Осмысливая в разведывательном отделе следственные дела на репрессированных в тридцатые годы, мы пришли к печальному выводу, что в создании этих злосчастных дел участвовали миллионы людей. Психоз буквально охватил всех. Почти каждый усердствовал в поисках врагов народа. Доносами о вражеских происках или пособниках различных разведок люди сами топили друг друга».

Наветы клеветников были бы бесплодными, если бы они не получали поддержку в НКВД. При Ежове народный комиссариат внутренних дел стал более народным в том смысле, что он отражал взбаламученные эмоции немалой части народа. Эти настроения старались разжигать многие представители партийной номенклатуры, заинтересованные в том, чтобы удержаться у власти по мере нагнетания шпиономании в стране. Версии заговоров, сфабрикованные еще Ягодой и его коллегами, подхватывались Ежовым и другими новыми сотрудниками НКВД в центре и на местах и дополнялись фантастическими измышлениями миллионов добровольных помощников этого учреждения. В считанные месяцы своего пребывания на посту наркома внутренних дел Ежов представил Политбюро устрашающую картину страны, опутанной сетями троцкистских «заговоров» и зараженной «шпионскими гнездами».

После получения материалов из Берлина, признательных показаний Тухачевского и других, после выступлений ряда членов ЦК в июне 1937 года против НКВД эти сообщения могли восприниматься с известным доверием сталинским руководством. Оценки Ежова положения в стране казались особенно правдоподобными еще и потому, что совпадали с хвастливыми сообщениями Троцкого об успехах троцкистского подполья, которые публиковались в «Бюллетене оппозиции». Заявляя в своей книге «Преданная революция», переизданной в середине 1937 года, о том, что в СССР сохранилась мощная сеть «антисталинского подполья» даже после арестов многих «троцкистов», Троцкий умело возбуждал недоверие к органам безопасности, которые, как следовало из его публикаций, все еще не сумели раскрыть врагов, и тем самым провоцировал новые и новые репрессии. Хотя руководители партии имели многочисленные возможности проверить достоверность версий НКВД, так как они лично не раз беседовали с заключенными, они обычно верили свидетельствам работников НКВД, опровергавшим протесты арестованных, и с таким же доверием принимали признательные показания, нередко полученные под угрозами или под пытками.

Огромный вклад в умножение числа жертв репрессий внес и главный «разоблачитель» «сталинских беззаконий» Н. С. Хрущев. Летом 1937 года Хрущев непрестанно призывал к беспощадной расправе с «разоблаченными врагами». Он нажимал на работников НКВД, чтобы те были активнее в осуществлении репрессий. В. М. Поляков, тогдашний секретарь Военной коллегии Верховного суда СССР, рассказал, что «в 1937 году Хрущев ежедневно звонил в московское управление НКВД и спрашивал, как идут аресты. „Москва — столица, — по-отечески напоминал Никита Сергеевич, — ей негоже отставать от Калуги или от Рязани“».