Читать книгу "Первая командировка - Василий Ардаматский"

— Это глупо! — раздраженно обронил Килингер и уставился на Самарина внимательными, чуть прищуренными глазами.

Они оба молчали.

— И оказывается, я никудышный психиатр, да, никудышный, — продолжал Килингер, вглядываясь в Самарина.

— Но это правда, профессор.

— Где вы лечились? У кого?

— Еще в школьные годы я каждое лето проводил в специальном санатории в Гарце, а когда учился уже в университете, дважды проходил лечение в клинике под Гамбургом. Но у меня ничего такого особо заметного не было, просто надолго портилось настроение. Я умолял отца, но он заставлял меня ложиться в клинику. И всякий раз он эти мои исчезновения обставлял с глупой таинственностью, которая меня только еще больше раздражала.

Килингер слушал очень внимательно, не сводя с него цепкого взгляда.

— Так... так... — произнес он с какой-то неопределенной интонацией не то недоверия, не то сочувствия и, помолчав, спросил: — Когда произошло освобождение от военной службы?

— В тридцать девятом.

— Где?

— У нас же в Гамбурге. И снова отец обставил это с той же глупой таинственностью. Сам повез меня на врачебную комиссию, вызвал туда врача из клиники, где я лечился.

— Ну-ну, дальше! Как было на комиссии? — спросил Килингер.

— Меня пригласили в кабинет, где находились врач из клиники, еще двое — очевидно, врачи — и отец. Со мной врачи разговаривали около часа, а потом попросили меня и отца выйти. Минут через двадцать туда был приглашен только отец, и вскоре он вышел сияющий. Обняв меня, сказал, что все в порядке, и мы уехали домой.

— У вас карточка освобождения с собой?

— Да, конечно.

Килингер бегло посмотрел карточку и, вернув ее, спросил:

— Так в чем же теперь беда?

— Я был в комендатуре. Перерегистрация. И мне приказано пройти переосвидетельствование в местном госпитале. Я боюсь туда идти.

— Боитесь, что отправят на фронт?

— Боюсь, — не сразу ответил Самарин. — Но еще больше боюсь грубости, издевок. Если бы вы знали, как со мной разговаривали в комендатуре!

Килингер думал о чем-то, поглядывая на понурившегося Самарина.

— Я могу вам помочь. В госпитале здесь работает психиатр, которого я знаю. Он даже в какой-то степени мой ученик. Но мне хотелось бы задать вам еще несколько вопросов. И попросить ответить только правду. Извините за эту просьбу, но единожды солгавший...

Самарин понял, что хочет от него Килингер, собрался, сжал в кулак волю, сосредоточив память на уроках, которые ему давал в Москве профессор Краснушкин — сухощавый старик с красивым улыбчивым лицом и тихим покоряющим голосом.

— Ответьте мне, в чем заключалось ваше лечение в школьные времена и позже?

— Какие-то лекарства, лечебные ванны, прогулки в горах. Ни во что я не верил, как и в то, что я болен. Но место было прекрасное, летом там прямо благодать. Я гулял и очень много читал. А после, в студенческие годы, мне в клинике делали какие-то уколы.

— Не можете назвать то лечебное заведение в Гарце?

— Санаторий-пансионат доктора Вайнера.

— Какая там была достопримечательность?

— В каком смысле?

— Ну которая учила, по мнению доктора Вайнера, долголетию?

— А-а, террариум с живыми черепахами.

Доктор Килингер рассмеялся:

— Когда правда — она одна для всех. Доктор Вайнер однажды приглашал меня туда, совсем молодого психиатра на консультацию. И конечно же, хвастался черепахами как лечебно-психологическим фактором. А то, что вы не верили в лечение там, имело все основания — это заведение было чисто коммерческим предприятием, рассчитанным на детей богатых родителей.

Самарин молчал и думал в это время о том, какое великое дело точно отработанные детали легенды...

— Идите в госпиталь и ничего не бойтесь, — сказал Килингер. Но ничего не добавил о том, поможет ли он хоть чем-нибудь, хотя бы телефонным звонком знакомому психиатру.

В тот же день Самарин предстал перед двумя госпитальными врачами. Один из них был совсем молодой, все время понуждавший себя выглядеть серьезным и глубокомысленным. Но он почти не участвовал в разговоре, а если хотел что-нибудь спросить, непременно испрашивал на это разрешение у второго — худощавого, примерно сорокалетнего мужчины, с узким удлиненным лицом, точно перерезанным пополам глубокими глазницами, на дне которых поблескивали крупные черные глаза. Две глубокие морщины от ноздрей к уголкам рта еще более удлиняли его лицо, но когда он говорил, эти морщины оживали, смягчались, и казалось, что лицо у него в эти мгновения укорачивалось.

— Расскажите о ходе своей болезни, — сказал длиннолицый неожиданно глубоким, бархатным голосом.

Помня советы профессора Краснушкина, Самарин не спешил с ответом. Пожал плечами, подумал, глядя куда-то на стену повыше врачей:

— Мне сделать это трудно.

— Почему?

Самарин посмотрел на длиннолицего и точно обжегся о его глаза.

— Видите ли, доктор... Моя болезнь для меня — тайна, и у меня не раз появлялась мысль, что, не проходи я лечения, не было бы и речи о болезни. Я думаю, что после самоубийства матери отец сам... Я у него остался один... Ему, наверное, мерещилось, что со мной то же... А было все проще и понятнее. В детстве я очень много читал и сильно от этого переутомлялся.

— Что вы любите читать? — спросил длиннолицый.

Самарин усмехнулся тому далекому своему увлечению:

— Самому теперь смешно. Решил узнать все что можно о всех религиях, какие есть на свете. И между прочим, страшно увлекся буддизмом. Перерисовывал в альбом убранства буддийских храмов, лепил из глины будду, заучивал моления. Хотел...

— И наступало переутомление, — перебил его длиннолицый.

— Естественно. Пропадал сон, шумела голова, даже чудилось всякое. И я, по глупости, говорил об этом отцу. И началась эта история с моим лечением.

— Разрешите задать вопрос, — обратился к длиннолицему молодой врач. Тот кивнул.

— Вы сказали, что вам чудилось всякое, а что именно?

— Да чушь, честное слово, что об этом говорить!

— Но вы все же скажите, — настаивал молодой.

— Ну однажды мне почудилось, что вылепленный мною будда произнес мое имя. Я сам посмеялся над этим, рассказал отцу, а он...

— Еще что вам чудилось? — продолжал спрашивать молодой врач.

— Господа, честное слово, мне не хочется доказывать, что я болен. И в школьные годы, когда отец помещал меня в санаторий Вайнера, и позже, уже в клинике, я наблюдал таких же больных, как я. И не раз приходил к выводу, что, если бы их не поместили в эти лечебные заведения, они бы жили и жили, как нормальные среди нормальных. В санатории, например, жил мальчик, мой сверстник. Он был потрясающе ленив, он даже есть ленился. Так у меня в школе был точно такой же сосед по парте, но его никто не лечил, и потом он принял от отца большое дело и прекрасно работал. Другой был просто нервный мальчик. Такими по разным причинам бывают многие дети. У этого неблагополучно было в семье, отец пьянствовал, не ладил с матерью, а мальчик был умный, любил читать серьезные книги. Мы подружились и потом переписывались. До недавнего времени он работал в министерстве иностранных дел и был там на хорошем счету. Ну как я могу после этого стараться уверить вас, что я больной! Я занимаюсь здесь коммерцией, и у меня довольно хорошие дела,