Читать книгу "Последний самурай - Хелен Девитт"

Она грудами выгребала банкноты из карманов пиджака и складывала на туалетный столик. Numéro vingt-huit, сказала она, il ne m’a pas tout à fait oubliée[134]. Груды банкнот по 500 франков.

Мне пора в постель, сказала она. Мне нечего надеть.

Я подумал: Проблема не только в деньгах.

Я подумал: Сердце можно и потом продать.

Я подумал: Вот уж я посмотрю, какое у него будет лицо!

Депортация — тяжелая травма, но Сегети проходил это столько раз, что вряд ли она нарушит его привычки. Я знал, что он часто играет в бридж в клубе «Портленд», по Кольцевой доехал до «Бейкер-стрит» и зашел в Мэрилебонскую библиотеку посмотреть клуб в телефонном справочнике. Не стоит отвергать очевидное, и сначала я полистал справочник телефонов частных лиц, но, разумеется, человек, не желавший настырных звонков от глав государств, обычно получающих 99,9 % голосов очарованного народонаселения, не говоря уж о бутанском, американском, французском, немецком, датском и теперь бельгийском посольстве и не упоминая напоследок, хотя они заслуживают большего, Всемирный банк, ООН и ВОЗ, в справочнике не значился. Клуб «Портленд» оказался на Хаф-Мун-стрит, 42.

Я доехал по Юбилейной до «Грин-парка» и дошел до Хаф-Мун-стрит. Времени было 13:30. Я сел на тротуаре напротив клуба «Портленд» и углубился в «Физику твердого тела» Х. М. Розенберга.

Я подумал: Кто знает, ЧТО будет?

Сегети был не просто хроническим дипломатом и игроком, он, по данным разных источников (Сегети / «Сан» / Саддам Хуссейн), крутил десятки, сотни, а то и тысячи романов. Не мог же он помнить их все; какая-нибудь его бывшая вполне могла забеременеть. Может, он примет меня как сына! Может, я буду рассказывать историю про усы и добавлять, что это про мою бабушку.

Люди входили в клуб «Портленд» и выходили, но на Сегети никто не был похож. Около 16:00 к клубу подкатило такси, и из него вышел человек в белом костюме. Сегети.

Миновало шесть часов. Я умирал с голоду. Заставлял себя читать Х. М. Розенберга, «Физику твердого тела». Старался не думать о еде.

Около 23:00 Сегети вышел. С ним был еще один человек. Человек этот говорил: Я просто подумал, если сыграю королем, это вскроет бубны.

Бубны?

Они только бубны не заявили.

Да уж, вздохнул Сегети. Столь удручающе подозрение, что современная игра начисто лишена авантюризма, но как подумаешь о необъяснимом и, очевидно, несокрушимом нежелании типичного игрока заявлять масть при ренонсе или синглете! Не говоря уж о малодушии партнера de nos jours[135], каковой удовольствуется своей игрой, а не отправляется бороздить неизведанные океаны. Мы живем в эпоху вырождения.

Ты в прошлый раз говорил, что мне надо было сыграть королем.

Правда? Тогда беру свои слова назад. Разумеется, при малейшей возможности надо играть королем. Что толку мяться над своим выходом, если у тебя король в руке. А если кто удивится, скажешь, что, по моей оценке, ход королем — квинтэссенция сильной игры. А вот и мое такси.

Он сел в такси, и оно уехало.

Я представления не имел куда.

Спутник Сегети смотрел вслед. Я подбежал и просипел:

Простите! Мне велели кое-что доставить мистеру Сегети, а я его пропустил — вы не знаете, куда он едет?

Без понятия. В «Каприс» он больше не ходит; попробуй в «Куальино». В бридж играешь?

Нет. А «Куальино» — это где?

О боже всемогущий, ты же не… слушай, у него поганое настроение, уж не знаю, что там с ним, и, если он с кем-то встречается, лучше тебе не врываться. Может, в клубе оставишь?

«Куальино» — это где?

Тебе не поздновато по улицам шастать?

«Куальино» — это где?

Его там, скорее всего, и нет.

Тогда можно и сказать, где это.

Ну да, в общем, Бери-стрит, раз тебе так уж надо.

Где это?

За много миль отсюда.

Я вернулся на «Грин-парк». Через час подземка закроется. Он, наверное, опять уедет на такси, а я не смогу проследить, у меня с собой только проездной и один фунт. Но мало ли, вдруг что подвернется.

Я спросил в справочной, где Бери-стрит, и в окошке мне сказали, что за углом. Я посмотрел на карту — ну да, за углом, минут десять пешком от Хаф-Мун. Поедет человек на такое расстояние на такси? Но других зацепок у меня не было, и я пошел вверх по Пикадилли, вниз по Сент-Джеймс-стрит, потом на Бери-стрит и посмотрел на «Куальино», но снаружи почти ничего не разглядеть. Непонятно, есть ли внутри кто-нибудь в белом костюме.

Я сел на порог через дорогу и попытался почитать «Физику твердого тела», но света не хватало. Тогда я стал повторять 1-ю песнь «Илиады». Хочу выучить целиком — мало ли, вдруг меня однажды бросят в тюрьму.

Люди входили в «Куальино» и выходили. Я дочитал 1-ю песнь «Илиады»; на часах всего 0:30. Пара человек подошли и спросили, все ли со мной хорошо. Я сказал да. Начал повторять арабские слабые глаголы. Мои любимые — вдвойне и втройне слабые, потому что в императивах они практически схлопываются, но я заставил себя начать с первой хамзы и повторять до конца.

И хорошо, что я так сделал. Прошел час; наверное, решил я, он поехал не сюда. Можно идти домой. Но я добрался до своего самого любимого глагола + решил, что закончу с ним, еще чуть-чуть потяну время. С يــيــي странная штука: это трехбуквенный глагол, в котором все три буквы — йа; такой глагол бывает только II породы, и центральная йа в нем удваивается (к сожалению, это означает, что вместо конечной йа пишется алиф-максура, но идеал недостижим); этот глагол означает «писать букву йа» (Райт) или «писать красивую йа» (Хэйвуд и Нахмад)! Это ведь лучший глагол в языке, а Вер даже в словарь его не вставил! Райт, вы не поверите, упоминает его, лишь говоря, что обсуждать его не будет, поскольку это редкий глагол! А Блашер вообще его не упоминает! Только Хэйвуд / Нахмад пристойно его осветили, но даже они не приводят императив. Правда, они приводят юссив йуйаййи видимо, это значит, что императив будет йаййи. В общем, я сидел перед «Куальино», бубня себе под нос йаййа йаййат йаййайта йаййайти йаййайту, и решил, что, если он не выйдет, я из спортивного интереса доберусь до IX породы (которую Блашер называет nettement absurde[136]) + может, XI породы, которая усиленная IX + предположительно абсурдность ее зашкаливает. IX — цвета + уродство + XI, значит, чернейший черный и белейший белый. Художнику понравилось бы. Сделал бы серию «Допустим, IX = XI». «Допустим, цвет = уродство». Ладно, проехали.