Читать книгу "Кара-Бугаз - Константин Георгиевич Паустовский"

диван и устало засмеялся. Нет ничего хуже, когда при вас человек смеется от неизвестной причины. Это бесит. Северцев пожал плечами, сел и демонстративно потянул к себе газету, – он ждал, когда Баклунов окончит.

– Не ограбили, а обставили, – сказал наконец Баклунов. – На телеграфе перепутали. Я вам телеграфировал: «Нас обставили». Обставили, как мальчишек. И обставил свой же брат – капитан дальнего плавания Гернет.

Северцев догадался, что дело, очевидно, относится к ледниковой эпохе. Неужели этот капитан решил так долго мучившую его загадку? Северцев тотчас забыл о своем отвращении к ледниковым теориям и обличительной речи против Баклунова. «Если Гернет разгадал полярный ребус, – думал Северцев, – то… нет, это невозможно».

Кто бы мог подумать, что тоненькая книга в сто двадцать страниц способна вызвать у обитателей седьмого этажа такое жестокое волнение. Она была издана в Японии, в Токио, но на русском языке. Переплет был сизого цвета, как зимний горизонт. На книге стояли рядом два названия: русское – «Ледяные лишаи» и английское – «The ice lichens».

– Кто автор? – спросил прежде всего Северцев Баклунова, ему никто не ответил. Северцев взял книгу и прочел вслух: – «Капитан дальнего плавания Е. С. Гернет».

Внизу он заметил подзаголовок – «Новая ледниковая теория, общедоступно изложенная».

– Черт возьми, оказывается, эти вещи можно даже излагать вполне общедоступно, – пробормотал он и отложил книгу.

Баклунов, как бы догадавшись, о чем думает Северцев, насмешливо улыбнулся:

– Гернет поистине с гениальной простотой объяснил происхождение ледниковой эпохи. Но этого мало. Он указал даже способы, как вернуть землю к миоценовому климату! Каково! В них нет ничего фантастического. Все просто, как свечка.

– Для вас все просто, – огрызнулся Северцев.

Баклунов перестал улыбаться. Спокойствие его было наигранным. Он бился над загадкой ледниковой эпохи несколько лет, но, как это часто случается, где-то в Японии старый капитан – морской агент СССР – думал над тем же. И решил задачу. И Баклунов опоздал. Казалось бы, открытие Гернета должно было его успокоить, но случилось как раз обратное. Баклунов чувствовал горечь и стыд. Если бы телеграф действительно напутал и вместо «обставили» передал «ограбили», то это слово совершенно точно передало бы настроение Баклунова. Он чувствовал себя ограбленным или, вернее, пассажиром, опоздавшим на несколько секунд к поезду, отходящему только раз в жизни. Об этом настроении Баклунова догадывалась одна лишь Наташа, – отец перестал напевать, много курил, и часами просиживал на диване, тяжело упираясь ладонями в жесткое сиденье. Думать в таком неудобном положении было невозможно, и Наташа поняла, что отец не думает, а попросту подавлен. Баклунов был не только подавлен, но и раздражен, как человек, у которого вырвали из рук только что начатую увлекательную книгу. Поступок Гернета казался почему-то грубым и несносным, – как будто этот боевой капитан, бывший командующий Азовской Красной флотилии, сделал свое открытие назло Баклунову, а книгу в сто двадцать страниц сунул к его носу, как кукиш. Баклунов настолько ярко представил себе эту картину, что даже вслух произносил за Гернета:

– Видел, старая швабра? А тоже, лезешь в геологию.

Поэтому сомнения Северцева втайне обрадовали Баклунова. Оба решили этим же вечером подвергнуть книгу Гернета самой убийственной критике. Они утешали себя мыслью, что это необходимо. Слишком велико открытие, чтобы принять его на веру. Надлежало расковырять теорию Гернета и найти плохо завязанный узел. Стоило дернуть за него, и вся теория рассыплется, как карточный домик.

Но Гернет оказался хитрее. Он связал теорию железными морскими узлами, со спокойствием и опытностью старого капитана. К тому же эти узлы были пропитаны, словно морской водой, до крайности простыми и всем понятными предпосылками. А морской узел, набухший в соленой воде, невозможно прострелить даже пулей.

Вечером дождь усилился. Свет ламп, как всегда во время дождя, стал желтым и уютным. Баклунов представил себе холодный дождь, сыплющийся на всю Ленинградскую область, на всю Россию, и поежился, – в последние дни ему в голову приходили неприятные и раздражающие мысли. Как, должно быть, грязно и ветрено в серых полях, как противно прилипает к ногам глина, как бегут по асфальту черные ручьи с окурками, спичками и прочим мусором, вымытым с тротуаров. Баклунов чувствовал, как лимонадный газ, глухое раздражение, – вдруг бутылка лопнет и забрызжет комнату холодной жидкостью, пахнущей сладким лекарством. Вдруг раздражение перерастет в злых и мелких словах! Какая нелепость! Баклунов сжал голову руками и поморщился. Так он просидел два часа, дожидаясь Северцева, но Северцев все не приходил. От непогоды ныла простреленная рука. Пробило девять часов. Время текло бесплодно и утомительно.

Потом Баклунов услышал шум в передней – пришла Наташа. Она вошла в комнату, и Баклунов, не оглянувшись, почувствовал запах сырой листвы от ее свежего платья. Потом к его щеке прижалась горячая щека и легкие пряди мокрых волос, и он, как во сне, услышал голос Наташи.

Баклунов вздрогнул. Никогда еще Наташа не говорила с ним так, как сейчас.

– Папа! – тихо сказала Наташа. – Папа, тебе очень тяжело, что это сделал он, а не ты?

Баклунов кивнул головой.

– Брось, – сказала Наташа, и в голосе ее послышался смех. – Я бы радовалась, а ты сердишься. Как нехорошо! Я даже сказать не могу. Ты же никогда в жизни не завидовал. Ты и меня отучал от зависти и читал мне даже чьи-то стихи – помнишь – «не завидуй другу, если он богаче, если он красивей, если он умней». Чье это, папа?

– Не помню, кажется, Северянина, – хрипло ответил Баклунов.

– Я тебя не узнаю, – еще тише сказала Наташа. – Было так хорошо, и вдруг… вдруг все притихли, сделалось скучно, а ты сидишь целыми днями на диване и куришь без конца. Я бы иначе поступила. Я бы написала этому Гернету хорошее письмо, поблагодарила его за то, что он не побоялся додумать до конца и решить такую трудную вещь. Я была бы на твоем месте счастлива.

– Ты думаешь? – спросил Баклунов и вздохнул.

Наташа поцеловала его в седой висок.

Баклунов встал. Ему трудно было признаться перед дочерью в своей слабости.

– Ты права, девочка, – он смущенно улыбнулся. – К черту злые мысли!