Читать книгу "Тито и товарищи - Йоже Пирьевец"

Свое негативное отношение к внешней политике Сталина югославские руководители снова высказали еще через два дня, когда Тито, Кардель и Джилас встретились с группой высших греческих партийных функционеров, среди которых был и Генеральный секретарь Никос Захариадис. Им сообщили, что Сталин на встрече 10 февраля выразил сомнения в возможности успеха их восстания, но при этом пообещали и дальше оказывать военную поддержку их «освободительной борьбе». И это были не просто слова. Как узнал Лаврентьев 10 марта от министра иностранных дел Станое Симича, югославская авиация находилась в состоянии боевой готовности, чтобы дать ответ на «военные провокации греческих монархо-фашистов». Кроме того, Тито и его товарищи оказали давление на албанцев, чтобы те убедили Москву в необходимости скорейшего размещения югославских отрядов в их стране и объединения ее с Югославией. Сообщение, посланное советским послом в Москву 26 июля 1947 г., весной 1948 г. звучало чрезвычайно актуально: «Совершенно понятно, что Тито сейчас обдумывает возможность дать военный ответ на греческие провокации»[1075].

Сведение счетов с Хебрангом и Жуйовичем

В конце февраля помощник советского министра внешней торговли известил Белград, что не нужно посылать в Москву делегацию на запланированные переговоры о продлении торгового протокола. Это был тяжелый удар для югославских руководителей, поскольку недавно принятый пятилетний план основывался на предпосылке тесного экономического сотрудничества с Советским Союзом и государствами его блока. Из-за этого на личной вилле Тито в Дединье состоялось «расширенное» заседание Политбюро, на котором Кардель и Джилас вновь доложили о переговорах со Сталиным[1076]. Все присутствовавшие были очень обеспокоены. Тито предложил подать в отставку с поста главы правительства, но, по мнению Джиласа, сделал он это скорее для того, чтобы понять, может ли он рассчитывать на их поддержку. Заседание началось с констатации маршалом того, что югославско-советские отношения зашли в тупик, и это подтверждалось тем фактом, что «русские» пытались оказать на Югославию экономическое давление и заставить ее вступить в федерацию с Болгарией, которая предполагала и слияние обеих партий. Тем самым они имели бы «троянского коня» в их лагере и усилили бы влияние НКВД на Балканах. Также он заявил, что внутри КПСС произошли идеологические сдвиги, превратившие ее в партию «великорусского шовинизма». Кардель, Джилас и другие члены ЦК КПЮ поддержали его: «Мы не пешки на шахматной доске»[1077]. Джилас даже сказал, что КПСС «будет продолжать оказывать на нас мощное давление, поскольку новая Югославия проявила себя по отношению к ней как мощный идеологический центр сопротивления». «Вопрос в том, будет ли социализм развиваться свободно или путем расширения СССР»[1078]. Все согласились с этим и констатировали, что необходимо иметь сильную армию как гарантию независимости. «Нам придется многим пожертвовать на нужды военной промышленности и вооружения, – заявил Тито в заключение заседания. – Слова, произнесенные там, наверху [в Москве. – Й.П.], ничего нам не дают. Думаю, что мы сможем укрепить армию»[1079].

Только Жуйович – Црни, министр финансов и Генеральный секретарь Народного фронта, многозначительно помалкивал. (Он был умным человеком с большим политическим опытом, но тем не менее совершил большую ошибку, слишком тесно контактируя с русскими. Достаточно сказать, что после войны он целых пять раз «лечился» в Крыму.)[1080] Над ним начали сгущаться тучи, так как «товарищи» подозревали его в просоветских взглядах. Не желая еще больше портить отношения с Москвой, на заседании приняли решение, что состоявшееся обсуждение следует держать в строгом секрете, в том числе и от советского посла. Но Жуйович проигнорировал это решение. Из-за его предательства Лаврентьев смог немедленно послать в Москву донесение о заседании, включив в него, помимо прочего, и утверждение генерала Ивана Гошняка, что политика СССР создает препятствия развитию международной революции. На что Тито ответил: «Точно!» Сталин немедленно получил документ и высоко оценил его. По его приказу Молотов поручил Лаврентьеву поблагодарить Жуйовича за драгоценную информацию: «Он делает этим хорошее дело как для Советского Союза, так и для народа Югославии, разоблачая мнимых друзей Советского Союза из югославского ЦК»[1081]. Уже 9 марта Лаврентьев послал в Москву новое донесение, в котором привел точку зрения Жуйовича и боснийского премьера Родолюба Чолаковича на сложившуюся ситуацию. По их мнению, вывести Югославию из тупика, в котором она оказалась, можно лишь с помощью ВКП(б), поскольку Тито держит в своих руках все рычаги власти и не допускает открытой оппозиции. На его сторону встанет партийная верхушка, привыкшая к благам, которыми бесконтрольно пользуется. Низовые партийные ячейки слабы в организационном и идеологическом отношении. Жуйович полагал, что Тито не смог бы отклонить предложение, чтобы Югославия присоединилась к Советскому Союзу, если бы существовала возможность запланировать что-то в таком духе. Но он понимал, что международная ситуация не позволит это сделать. Поэтому он предложил пригласить югославскую партийную делегацию в Москву для открытого разговора. Если югославские руководители станут отрекаться от своих слов, то он, Жуйович, готов их разоблачить. В голову ему приходили и другие мысли: не договорились ли друг с другом Тито и англо-американцы, и не сыграл ли при этом роль посредника Влатко Велебит?[1082] (Ранкович уже несколькими месяцами ранее заподозрил, что тот является английским шпионом, а Кардель сообщил об этом Молотову [1083].)

В тот же день, 9 марта, Лаврентьев сообщил в Москву, что югославское правительство запретило своим органам «предоставлять кому бы то ни было какие-либо материалы» и приказало госбезопасности держать этот вопрос под контролем. Это постановление было принято еще прошлым летом, но оно не касалось советского торгового атташе, который, несмотря ни на что, получал от Экономического совета нужную ему информацию. Тот факт, что югославское правительство еще раз официально сообщило в советское посольство об этом запрете, по мнению Лаврентьева, означал только одно: оно изменило свое отношение к Советскому Союзу[1084].